Выходит, одна из фундаментальных проблем «Цитадели» – не то, как навязать людям полицейское государство, а как избежать его. В ней идет поиск ответа на жгучие вопросы, в решение которых Ницше погрузил человечество в XX столетии: как спасти мир от всеобщего безумия и беспрерывной борьбы, если вера в Бога умерла, как заново отыскать тот пыл и рвение и общность цели, которые привели к возведению величественных готических соборов Средневековья, как вдохнуть в людей жертвенный дух, когда уже в самих напряженных усилиях заложена награда, как бороться с демагогами, полными решимости «разрушить храм во имя равенства всех камней».
Религиозный тон «Цитадели» был, таким образом, совсем не литературной аффектацией, которую Андре Жид со своей стороны, похоже, считает основной целью автора. Нет, «Цитадель» по своей сути, а вовсе не случайно является религиозным трудом, тем более любопытным, поскольку он написан неверующим человеком, этим «мистиком без веры», как назвал его Клемент Боргал. Хотя Сент-Экс и не относился к числу тех, кто регулярно посещал церковь, как мы могли заметить, его переполняла христианская философия любви – философия любви, переплавленная под учение Платона.
Ибо любовь превращается в эффективную социальную силу (а это Сент-Экзюпери расценивал как обязательное условие для любого истинно гармоничного сообщества индивидуумов) только тогда, когда она является живым элементом, а не просто своего рода вышедшей из употребления мортирой, смягчающей удары между отдельными индивидуальными эго. Что отличает собор от кучи камней, из которых он был построен? Архитектурный замысел – это творение под влиянием особого пыла и рвения. Но этот пыл, чтобы быть живой силой, подобно жизненным сокам в дереве, должен действовать вертикально так же, как и горизонтально. В самом глубоком смысле он неизбежно должен быть альтруистическим, посвященным тому, что изменчиво, имеет «другое» значение, иное, чем человек. Ведь человек создан так, что он не в состоянии раскрыться и достичь своего расцвета, если остается замкнут на самом себе, и он лишается своей силы и своих способностей, если (представьте себе человека, запертого в комнате, полной зеркалами) все, что ему позволено, – только рассматривать и восхищаться своим собственным отражением. Даже древнегреческие боги, хотя по существу во многом напоминали человека, были «другими», и они находились на другой, высшей плоскости, на Олимпе.
Таким образом, «поиски счастья» (или, грубо выражаясь, подачка для масс, если рассматривать их как самоцель) могли бы только, как полагал Сент-Экзюпери, достичь высшей точки в хаотическом муравейнике застойного самомнения, если они не второстепенны некоему высшему организационному принципу, некоей силе или существу, превосходящему человека, не важно, называть это Богом, или, как неоднократно в «Цитадели», «божественным узлом, который связывает все сущее вместе». В то же время он не чувствовал никакой симпатии к избранному Богу монахов и богословов, используемому ими, дабы предложить верующим своего рода духовную опору, отмечая в «Цитадели», в отрывке, вероятно написанном во время их ссоры с Жаком Маритеном, где четко определены границы его платонизма: «Слишком легко найти выход и представить Бога светом свечи. Но я знаю не человека, я знаю людей. Не знаю свободы, но знаю свободных людей. Не знаю, что такое счастье, но знаю счастливых людей. Не красота, а красивые вещи. Не Бог, а жар свечи». Таким образом, для Сент-Экзюпери, как и для Гете, вначале было не Слово и даже не Вера – вначале было Дело. Или как он выразился даже более емко в одной из своих случайных заметок: «Для меня не имеет значения, существует Бог или нет; Бог дает человеку божественность». И в другом месте: «Бог истинен, но мы сами его создали». Понятие Бога может быть рукотворным, как предложил Вольтер, но оно от этого не менее важно для благополучия человеческого общества. Без этого элемента богословия, без веры в божественную искру, свойственную смертной суете человека, немыслимо никакое реальное человеческое братство, и люди кончают тем, что воспринимают других как случайные объекты, надоедливые препятствия, бездушный скот или недифференцированные социальные частицы, чьим конечным смыслом бытия является лелеять его величество Коллектив.
Хорошая иллюстрация этой тривиальной истины (по крайней мере, для Сент-Экзюпери) – явление милосердия, которое так занимало его мысли в течение последних месяцев жизни в Алжире. Платон неявно предлагал это, когда отмечал: «Любящий ближе к божественному, чем любимый». Христос повторил ту же самую мысль слегка по-иному, когда сказал: «Блажен более дающий, нежели берущий». Это «блажен» предполагает «благословен в глазах Бога», и это поднимает вопрос: может ли Милосердие быть возвеличено как некий вполне человеческий идеал, независимо от некоторого отношения к божественному? Ответом Сент-Экзюпери, изложенном в его кредо «Военного летчика», было «нет». «Было время, когда жертвенность, формирующая людей, стала называться Милосердием, и уже оно славило Бога через свой человеческий облик. Милосердие позволяло служить через индивидуума Богу или Человеку. Но затем, забывая Бога или Человека, мы больше не спасали конкретного индивидуума. Впоследствии Милосердие часто превращалось в недопустимую инициативу. Общество скорее, чем отдельная личность, действующая по своей прихоти, призвано было обеспечить справедливое распределение продуктов в этом мире. Достоинство личности не могло страдать из-за рабской зависимости от чьей-то личной щедрости. Какая нелепость, если «имущие» станут претендовать не только на их собственное имущество, но и на благодарность «неимущих».
Слегка неуклюжее сопоставление здесь Бога и Человека (именно написанное с большой буквы и предлагаемое читателю в качестве противоположности) предоставляет драматическое доказательство того, чего стоило Сент-Экзюпери с точки зрения стиля (и как важно это было для него!) попытаться совместить христианскую этику и ницшеанскую психологию. Но поскольку он стремился не изменить ни тому ни другому, ему вдвойне трудно оказалось принять поверхностное понятие, популяризированное Джорджем Бернардом Шоу и некоторыми фабианцами на рубеже столетия, будто социализм действительно представляет собой христианство в действии. Его интересовало вовсе не приумноженное производство товаров и их распределение, но тот пыл и рвение, с которыми они производятся.
Его совсем не привлекала философия утилитаризма, которая в определенной степени легла в основу современного учения социалистов (согласно которому, исходя из полезности произведенного продукта, определяется ценность затраченных на производство действий). Как раз наоборот, для Сент-Экзюпери важность могли иметь только истинная щедрость подарка, непосредственный порыв, выраженный в жесте, любовь, но не прибыль, жертвенность, но не награда. Поэтому он мог даже пересмотреть полезность, взглянув на нее не с точки зрения создания удобств и облегчения жизни человека, а, наоборот, с точки зрения возможности преодоления трудностей, внушительности задач и обязательств – всего того, что выявляет все лучшее в человеке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
