Подобно французскому демагогу XIX столетия Ледрю-Роллену, которого однажды спросили, куда же он и его партия держат путь, они, как один, готовы ответить: «Я не знаю, но я – их лидер, и я обязан следовать за ними». Это форма «революционной эпилепсии», по образному выражению Сент-Экзюпери, употребленному им в письме к генералу Шамбре, не может не развиваться, причем бурно, в атмосфере всеобщего отказа от полномочий. Все вокруг, вместо попытки определить, что же объективно требуется для пользы дела, сначала стремятся выяснять, каковы пожелания других, словно эти желания, будучи всего лишь желаниями, несут в себе императив. Те возвышающие человека стремления и высокие порывы, которые Сент-Экзюпери считал жизненно важными для развития здорового общества, таким образом кардинально изменили направление. Родители отрекаются от себя, уступая прихотям детей, преподаватели – учеников, а священники – паствы. Каждый по-своему сдает позиции и отступает перед кем-то или чем-то. Землепашцы бегут от проблем земли, так же как (это парадоксально) горожане бегут от все более и более кошмарного скопления в городах: забыв, что полученное ими наследство является их привилегией и они обязаны ее защищать, они сдаются неистребимым паразитам (спекулянтам, маклерам и дельцам, мошенникам и их политическим прислужникам и подпевалам) и прячутся в деревню в надежде вернуть себе ощущение потерянной основательности и принадлежности.
Насколько далеко зайдет этот заслуживающий особого внимания процесс (на земле, воспринимаемой всеми как лидер и модель западного мира), никто сказать не может, но, вероятно, в судьбе Америки воплотится мрачное пророчество Ницше, согласно которому господствующим человеком завтра станет некая разновидность бродяги или, более того, коллективизированного обитателя походного лагеря.
Если оценивать сегодняшнюю западную цивилизацию в соответствии с тем критерием Сент-Экзюпери, который он считал единственно существенным («Какого человека она сформирует?»), видимо, ее следовало бы поставить на одну ступень с продемонстрировавшими полнейшую несостоятельность коверкающими души диктатурами Востока. Ибо одним из величайших (и чаще всего упускаемых из виду) парадоксов XX века является то, что в то время, как прошлую войну западные демократические государства вели во имя свободы и «достоинства человеческой личности», повсюду теперь главенствуют совсем иные ценности – безликие, количественные, коллективные. В мире, где имеет значение, только сколько автомобилей было произведено в прошлом году, сколько построено зданий, насколько больше миль дорог заасфальтировано, сколько бюстгальтеров и купальных костюмов продано, холодильников установлено, сигарет выкурено, топлива сожжено, кинокартин просмотрено, мороженого съедено, кока-колы выпито, барбитуратов использовано, совсем не остается места для качественных сомнений. Различие между «крайне необходимым» и «существенным», тщательным образом установленное Сент-Экзюпери в «Цитадели» («Крайне необходимо, что и говорить, чтобы люди ели… Но любовь, и смысл жизни, и восприятие Бога более существенны»), может соответственно быть отклонено как неуместное. Так как любовь, и смысл жизни, и восприятие Бога нельзя свести в таблицу, их легко объявить статистически несуществующими и мир пойдет своим путем без них.
Все это Сент-Экзюпери чувствовал и предвидел. Он порицал нумероманию, которой поддался современный человек, и в не меньшей степени современный француз, и которую Льюис Мамфорд несколько мягче, чем следовало бы, назвал «мифом механизма». Доведись ему прожить дольше, Сент-Экс испытал бы чрезмерный шок, услышав, как генерал Де Голль с мистической стремительностью его «добродетели робота» возвел в ранг национальной идеи «Францию с сотней миллионов французов», как если бы удвоение существующего населения привело к возрастанию уважения к стране. В переполненном мире, население которого, как ожидается, удвоится (с трех с половиной до семи миллиардов) к концу столетия, Франция и здесь, выходит, должна идти впереди всей планеты. Как мог бы сказать Ледрю-Роллен: мы понятия не имеем, куда мы направляемся, но мы должны остаться в авангарде.
Другие французы (и среди них Жорж Помпиду) видят будущее Франции в том, чтобы ей стать латинской Швецией. Возможно, так оно и есть. Но, учитывая ее сегодняшние темпы развития, она скорее пойдет по пути перенаселенной Голландии, с предсказуемой потерей того, что больше всего ценил Сент-Экзюпери: ее бесценного дара, известного как «очарование». Неуловимого очарования, которое не поддается взвешиванию, которое нельзя измерить, которое несет в себе постоянный вызов технократу. Ведь для технократа имеет значение только то, что поддается вычислению, измерению и взвешиванию. Неспособный разобраться со столь изначально чрезвычайно сложным для него понятием, технократ мстит за то, что задето его самое больное и уязвимое место, и изгоняет отовсюду очарование как нечто устарелое и нерентабельное. Декартовская реакция в самом глубоком смысле: все, затрагивающее чувства и обращенное к чувствам, в сущности, вызывает у него подозрение.
«Я ненавижу эту эпоху, – писал Сент-Экзюпери в письме к генералу Шамбре, – в которой под влиянием универсального тоталитаризма люди станут тихим, кротким и вышколенным домашним скотом. И от нас требуется расценивать это как моральный прогресс! Что я ненавижу в марксизме – тоталитаризм, к которому он ведет. Человек, согласно этому учению, определен как производитель и потребитель, и существенной считается только одна проблема – проблема распределения благ. Совсем как на образцовых фермах. Что я ненавижу в нацизме – тоталитаризм, заложенный уже в его сути. Рабочих Рура колонной проводят мимо Ван Гога, Сезанна и дешевых эстампов. Они, естественно, голосуют за эстампы. Это – народная правда! Потенциальных Сезаннов, потенциальных Ван Гогов, всех великих нонконформистов одним махом запереть в концентрационный лагерь, и покорный скот питается дешевыми эстампами. Но куда идут Соединенные Штаты и куда идем мы в эту эпоху универсальной бюрократизации? Человек-робот, человек-термит, человек, жизненное пространство которого ограничено сборочным конвейером и кегельбаном. Человек, лишенный путем кастрации всего своего творческого потенциала и, даже уходя корнями в свою деревню, больше не способный создать ни нового танца, ни новой песни. Человек, вскормленный на готовой культуре, стандартной культуре, мало чем отличается от домашнего скота, питающегося сеном. Вот каков он, сегодняшний человек».
Да, возможно, и хорошо, что Сент-Экзюпери умер тогда, когда он умер, ибо с трудом смог бы он вынести зрелище «человеческого зверинца» (по образному выражению Дезмонда Морриса), для него все последующее было бы слишком тяжело. «Эволюция через механизацию в определенном отношении является бедствием для человеческой расы, – однажды записал он в записной книжке. – Человек уходит от своей умозрительной деятельности. Его вытягивают из его концептуальной цивилизации, тип человека изменяется слишком быстро, чтобы он успевал ему соответствовать». Можно было бы лучше сформулировать эту мысль, хотя само значение сказанного и так понятно. Но если допустить, что Сент-Экзюпери ошибался, поскольку его отношение к технике являлось двояким (не забывайте, он стал в конце концов пилотом, однажды безумно увлекшись механикой), и это высказывание – лишь результат размышлений, что источник затруднительного положения современного человека следовало бы искать в «тупиках экономической системы XIX столетия». Так как та система не была просто технологическим явлением, возникшим в результате случайностей, – это был результат революционного изменения в интеллектуальном развитии Европы. Промышленная революция, как и антагонистические философские течения, выросшие под ее влиянием, – только продолжение начатого в XIX столетии. И именно XVIII столетие дало миру две теории, легшие в основу развития экономической и социальной мысли современного человечества. Одна из них, определившая прогресс человечества как нечто безграничное и бесконечное, родилась у двух французов, Тюрго и Кондорсе. Другая, зародившаяся примерно в то же самое время (в 60-х годах XVIII столетия) у шотландца Адама Смита, содержала мысль о неограниченном росте и постоянном увеличении богатства как результате все расширяющейся торговли. Сегодня это кажется банальностью, но в то время она являлась революционной идеей. До Адама Смита считалось само собой разумеющимся, что богатство страны – нечто раз установленное и статичное. Экспорт тогда расценивался скорее как угроза, нежели благо, своего рода экономическое кровотечение, которое следовало тщательно уравновешивать импортом (особенно золота в слитках), дабы предохранить страну от гибели в результате обескровливания. Вот почему и тот и другой строго контролировались до такой степени, что любой современный бизнесмен (к западу от «железного занавеса») назвал бы этот контроль невыносимым ограничением торговли со стороны государства путем лицензирования и выдачи разовых разрешений.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
