class="v">Не дай весны на полюсах,
и да не предварятся
бесчисленные паруса —
мои протуберанцы.
4
Латинский парус!
Ни души
в твоем, мятежник, океане.
А надо жить.
И надо жить,
надежды в бездну окуная.
В сомнамбулическом пылу
сомнений
оглянись, художник:
где океан?
Болотный пруд,
насыщенный трудом удобным.
Тебе – безлюдье,
ты – табу.
В существованье нашем нищем
ты ищешь рубежей?
ты бурь
в болоте инфузорий ищешь?
Твой парус!
Что ты знал о нем?
В существованье нищем нашем,
в гниенье медленном амеб
твой парус сказочен и страшен.
Цыгане
1
По бессарабии двора
цыгане вечные кочуют.
Они сегодня – та-ра-ра —
у нас нечаянно ночуют.
Шатров у них в помине нет.
Костры у них малы, как свечи.
Они укладывают в снег
детей на войлочные вещи.
Где гам? Элегии фанфар?
Легенды? Молнии? Ва-банки?
Одна семья. Один фонарь.
И, как фанерная, собака.
На дне стеклянной темноты
лежит Земфира и не дышит.
С кем вы, принцесса нищеты,
лежите? Вас Алеко ищет.
Ему ни драки, ни вина.
Он констатирует уныло:
– Моя Земфира неверна
ввиду того, что изменила.
Кукуй, Алеко, не кукуй,
а так-то, этаким манером,
а изменила на снегу
с неглупым милиционером.
Ты их тихонечко нашел,
под шубой оба полуголы, —
ты не жонглировал ножом,
ты их сердца сжигал глаголом!
Ты объективно объяснил,
ты деликатен был без лести,
Земфиру ты не обвинил,
милиционер рыдал, как лебедь.
2
По бессарабии двора
цыгане и не кочевали.
Потомки Будды, или Ра,
они у нас не ночевали.
Наш двор как двор, как дважды два —
полуподвальные пенаты,
а на дворе у нас трава,
а на траве дрова, понятно.
Мы исполнительно живем,
и результат – не жизнь, а праздник!
Живем себе и хлеб жуем.
Прекрасно все. И мы – прекрасны!
Мы все трудящиеся львы.
Одни цыгане – тунеядцы.
Идеология любви,
естественно, им непонятна.
Земфира, ты – Наполеон,
с рапирой через мост Аркольский!
В тебя любой из нас влюблен —
и человек, и алкоголик.
Но мы чужих не грабим губ,
нам труд и подвиг – долей львиной!
Мы не изменим на снегу
себе, отечеству, любимой!
А тот милиционер, а тот
милиционер тот знаменитый,
он – аномалия.
;И то —
он изменил,
но извинился.
3
Играй, гитара!
Пой, цыган!
Журчите, струны, как цикады!
Все наши женщины – обман.
Их поцелуи – как цитаты.
Они участвуют всерьез
в строительстве семей,
все меньше
цыганских глаз,
цыганских слез,
цыганской музыки и женщин.
И я один. В моей груди
звучат цыганские молитвы.
Да семиструнные дожди
дрожат за окнами моими.
Фауст и Венера
Имеет место мнение
о вырождении
малых народностей.
Как будто мозг и мускулы
людей делятся
на народности.
1. Отрывок из письма
Сосед мой был похож на Лондон.
Туманен…
Чем-то знаменит…
Он ехал малую народность
собой (великим!) заменить.
Он что-то каркал о лекарствах,
о совещаньях, овощах.
Итак,
луч света в темном царстве
прибудет царство освещать.
Я слушал,
как сосед пророчил,
не сомневаясь ни на волос,
что в паспорте его бессрочном
в графе национальность:
сволочь.
– Так, —
думал я, вдыхая ровно
и выдыхая дым в окно.
– Так. Есть великие народы
и малые.
Гигант и гном.
Вон оно что!
Гном – вырожденец
от должности отставлен трезво.
Гигант же
с целью возрожденья
направлен.
Ах, как интересно!
Светало. Солнечное тело
взошло малиновым оленем.
И я решил на эту тему
пофантазировать маленько.
2. Фауст
Огонь – малиновым оленем!
Сидел саами у костра.
Саами думал так:
– О время!..
Он, в общем, время укорял.
Сидел саами. Был он худ.
Варил он верную уху.
И ухудшалось настроенье!
Саами думал:
– Не везет
саамским нашим населеньям.
Мы вырождаемся,
и всё.
Ему хотелось выражаться
невыразимыми словами,
а приходилось вырождаться.
Что и проделывал саами.
Снежинка молниею белой
влетела в чум.
И очумела! —
И превратилась в каплю снега,
поздней —
в обыденную каплю!
И кто-то каркал,
каркал с неба!
Наверняка не ворон каркал.
Сидел саами – сам как вечность.
Его бессмысленная внешность
была курноса, косоглаза,
кавычки – брови и кадык.
Зубами разве что не лязгал
за неименьем таковых.
Вокруг брезентового чума
бродили пни,
малы, как пони.
И до чего ж удачно, чутко
дудел медведь на саксофоне!
И пожилая дщерь саами
тянула песенный мотив…
Песня, которая называется «О настойчивости»
Тянул медведя зверолов
огромного, как мост,
тянул медведя зверолов
сто сорок лет за хвост.
Тянул
