незатейливой песенки «Бершталах» («Щеточки»), придуманной и введенной в арсенал еврейского самодеятельного «фольклора» одесской достопримечательностью Фимой-почтальоном.
Жил в Одессе набожный еврей,
Делать мог он только лишь детей.
Взоры взирал он в небо,
Не имел куска он хлеба
Для себя и для семьи своей.
Оказалось, Бог на свете есть,
Он не дал еврею умереть.
Он послал ему работку —
Делать для колхоза щетки
И впоследствии разбогатеть.
Щеточки, щетки, мой папа говорил,
Что спрос на вас он в целом мире
Удовлетворил.
Щеточки, весело с вами мне сейчас,
Я памятник тому воздвигну,
Кто придумал вас.
Щеточник Аврум-Янкель Болотин, переживший три войны, а с ними и двух сыновей, Гришу и Зяму, был уже староват для такого размаха. Зато он дожил до полета человека на луну.
Я видел его в последний раз в июле 1969 года. Мы оба тогда притихли у телевизора, следя за комичными прыжками Армстронга, и смотрели с раскрытыми ртами сенсационный репортаж. Я тронул деда за рукав засаленного пиджака:
— А что, ты согласился бы вот так слетать на луну, если бы тебя очень попросили послужить науке?
Он подумал самую малость и категорически отверг дурацкую идею:
— Ну, посуди сам, кому там нужны мои щетки?
В конце жизни Аврум-Янкель женился на хмурой украинке лет 30, которая помогала в деле, присматривала за нехитрым хозяйством и даже родила ему еще двух дочерей. Младшая — Соня появилась, когда деду было 72.
«ДЭУС, ДЭУС, КУС МАДЕУС»
Взрослые наивно думают, что дети не способны страдать и мучиться, что они могут только резвиться, гоняться за бабочками да крутить кошкам хвосты. Дети же полагают, что взрослые не умеют радоваться жизни, делать глупости, ошибаться и дурачиться. И те и другие неправы.
Конечно, я мог часами сидеть на подоконнике и наблюдать за внешним миром. Наверное, это была важная часть мира внутреннего, потому что я залезаю на подоконник, как только начинает дремать недреманное око моих наставников. Я сосредоточенно перебираю рассыпанные на подоконнике винтики сирени — если попадется пятикрылый, — быть счастью. Откуда мне знать, что я уже куда как счастлив, и лучше уже не будет никогда. За окном дом, крытый черепичной чешуей, слева от него — аллея, ведущая в Стрыйский парк. С угла — вход в аптекарский магазин. Меня посылают туда за вазелином и бинтами. Бинты дома приходится подолгу ждать, потому что путь от певучей двери к прилавку лежит мимо цилиндрического аквариума с живыми пиявками. Они несут облегчение в людских страданиях, но почему-то к ним относятся с нескрываемым презрением. «Присосался, как пиявка», — шипит соседка на мужа. Присосавшись носом к аквариуму, я размышлял о несправедливости к этим пугающим уродцам, и о том, что есть же на свете смельчаки, которые подставляют им собственное тело. Я забывал о том, зачем я здесь. Даже величественное крещендо резного, сверкающего бронзой кассового аппарата, с имперских времен размахивавшего инкрустированной ручкой, не могло отвлечь меня от этих чудовищ. Тысячи ящичков с фарфоровыми и эмалированными табличками, кобальтовые штангласы, извивающиеся змеи на травленых стеклах перегородок и дверей, узенькие антресоли — двоим не разойтись и, конечно, колдовские запахи. О львовских аптеках писались книги и литературные эссе. Их сравнивали и с букинистическими лавками, и с библиотеками, и с каютами «Титаника». Здесь царила своя гармония, которая ничем не была связана с понятием времени и внешним миром. Она просто хотела, чтобы я ее запомнил. Вокруг львовских аптек складывались легенды. Одна из легенд даже связывает их с изобретением керосиновой лампы.
Соседняя дверь — парикмахерская, где все знают, что я ношу челку, и где весь персонал и посетители говорят на непонятном языке. Я знаю, что это идиш, но меня это не касается. Это — язык взрослых. «Наш» парикмахер — веселый и совсем нестарый человек. Дожидаясь очереди, я с восторгом слежу за его руками. Вот в них сверкнуло лезвие опасной бритвы, заметалось со скоростью молнии по облезлой коже точильного ремня, и давай слизывать пену с шеи бесстрашного клиента. И аптека и парикмахерская здесь находились еще до моего рождения, а может, и при Императоре Франце-Иосифе. Или еще раньше, года эдак с 1600-го, с тех дремучих времен, когда местные фармацевты конкурировали с врачами, ограждая свой статус от цирюльников-хирургов. К моему изумлению, они продолжали соседствовать и в 2015 году.
И все же главное убежище от родительских несправедливостей, да и вообще от опеки старших — игры. К счастью, старшие быстро поняли, что нет смысла дарить мне всякую механическую хрень. Жироскопы, раскрашенные заводные лошадки с жокеем, кустарные поделки типа лесоруба, пилящего с медведем бревно, юла пылились в коробке.
Однажды мне был подарен на Новый год настольный бильярд. При первой же детской сходке вокруг новой игрушки, 6-летняя Неля Рубинштейн проглотила стальной шарик размером со спелую вишню. Через два дня почерневший от испытаний шарик вернули владельцу, но бильярд был признан опасной для жизни забавой и заменен металлическим конструктором. Первым делом, я избавился от чертежей и подсказок. Мои конструкции кранов и вездеходов были пугающе уродливы, но они были придуманы мной и поэтому неповторимы.
Подлинным педагогическим открытием стали диафильмы. Моя коллекция маленьких жестяных баночек с фильмами росла не по дням, а по часам. Экраном служил стоявший в спальне белый платяной шкаф (разумеется, брошенный поляками). Каждую неделю я собирал корешей из нашего дома, включал фильмоскоп и крутил новинки. Титры читали вслух по очереди, чтобы не слишком уставать. С этого момента их родители почитали за счастье дружбу с Леней. Они просто не догадывались, что наши кинопросмотры расширяли не только кругозор, но и арсенал боевых средств, которые завтра будут с успехом испытаны в очередной партизанской операции в Стрыйском парке. Решения худсовета были обязательны для Реввоенсовета. Надоевшие или просто скучные диафильмы изымались из фильмотеки, заматывались слоем серебряной фольги и использовались в зависимости от тактических задач в качестве либо дымовой шашки, либо ракеты. Родители делили наши игры на «интеллигентные» и «босяцкие». К последним относились практически все дворовые игры с их бесконечными считалками, кстати, вполне аристократического содержания:
На златом крыльце сидели:
Царь, царевич, король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты будешь такой?
Тот, на кого падало последнее слово, выбирал профессию. Затем считалка повторялась. Тому, на кого выпадала названная профессия, — водить. Система жеребьевки исключала
