почувствовал неслабый удар в ухо, выбивший меня не только из очереди, но и из физического (о душевном уже и не говорю) равновесия. Старшеклассники, стоявшие за мной, решили развлечься.
— Что, жидяра, всех кугочек перерезали, теперь пончиков захотелось? — гоготали они.
Я поступил так, как поступил бы на моем месте любой семилетний мальчик из интеллигентной еврейской семьи, — я заплакал. О пончиках и мечтать забыл. Утешение пришло неожиданно. От очереди отделилась высокая фигура. Молодой мужчина приблизился ко мне, его взгляд транслировал заряд угрюмой воли. Он заглянул в лицо и тихо спросил:
— Ты действительно еврей?
Я безнадежно кивнул и заплакал еще горше. Тогда он поднял меня под потолок на вытянутых руках и произнес, как заклинание, уже с другой интонацией, громко, на всю столовку:
— Запомни, Еврей, ты никогда больше не будешь плакать! Отныне ты будешь гордиться этим, а плакать будут твои враги!
Затем он вернулся к буфетной стойке, решительно отодвинул от нее всю очередь, потребовал у буфетчицы два пончика и стакан киселя. Человек усадил меня за стол, поставил передо мной тарелку и… исчез.
Так я выучил еще один урок — быть евреем почетно, но очень больно. А еще я понял, что быть евреем значит быть заметным. Или замечаемым. Все равно, как быть толстяком, или альбиносом или калекой. Скорее — и тем, и другим и третьим сразу. Даже если ты меньше всех ростом. На физкультуре мне так хотелось оказаться в шеренге хотя бы предпоследним, но я бескомпромиссно замыкал ее до тех пор, пока тетушка не выхлопотала для меня полное освобождение от этого унижения, правда, по другим мотивам («Они же там бегают, как угорелые, а ему потеть нельзя»). Может, потому я всю жизнь пестовал свою нелюбовь к спорту и строевой жизни. Нелюбовь эта послушно шагала со мной в ногу с пионерских линеек и уроков физкультуры до 4-й плуги (взвода) в Бат-Арба в Иудее, где я в возрасте Христа прошел свой первый и последний курс молодого бойца — тиронут. Зато мой друг Саша Левит славился на весь город своими атлетическими успехами. Во время очередного забега Саша, как обычно, пришел к финишу первым, что было воспринято присутствующими как оскорбление. Учитель физкультуры, приблатненный украинец из «местных», встретил его за ленточкой с восторгом:
— Молодец, Левит! Ни один еврей не бегал во Львове так быстро после 1939 года.
Смысл «комплимента» прояснился для меня значительно позже. Саша рос, не обращая внимания на подворотню, продолжал ставить рекорды, бегать, прыгать, плавать вплоть до самой смерти, которая настигла его в 30 лет.
УСОВА
1-а был многоголовым гомогенным организмом. Только случайные, из ряда вон выходящие обстоятельства позволяли узнать, что думает или чувствует твой сосед по парте, как он живет, что его радует или угнетает. 30 хамелеонов, с молоком матери впитавших искусство камуфляжа своей индивидуальности. Правда, иногда помогали учителя — им одним доступным способом они выявляли будущих лидеров, отличников, звеньевых, председателей и сажали их на заметные места. Учителя поручали им задания, предполагавшие повышенное доверие, или просто гоняли во время урока в учительскую за забытым классным журналом и за мелом. А возможность «законно» провести часть урока в коридоре или забежать в буфет — поднимала их престиж. Вместе с запахом горячих пончиков и клюквенного киселя они вдыхали волшебный, сладостный аромат привилегий. Если учительнице необходимо было удалиться из класса во время урока, одному из любимчиков предписывалось занять место за учительским столом и вслух читать «Муму» или «Подвиг пионера». Однако, едва закрывалась дверь, начинался ералаш, в который каждый вносил посильную лепту — одни размалевывали доску, другие устраивали дуэли, третьи запускали бумажные планеры. Тряпка для вытирания доски, долетев до потолка, с омерзительным звуком приземлялась на лоб чистенькой первоклассницы, оставляя на долгую память крошки мела. Бумажные снаряды, выдуваемые из металлических трубочек, поражали все живое, что попадалось на пути. Скромняга Мишка заталкивал под рубашку мешки для галош, вскакивал на учительский стол и вопил, подражая грудастой училке:
— Дети, повторяйте за мной: «мы писали, мы писали, наши пальчики устали».
Но уставшие пальчики уже купались в чернильницах, чтобы затем оставить дактилоскопические оттиски в дневнике соседа по парте.
Комната наполнялась визгом девочек, прижатых в угол двумя-тремя садистами. В разгар веселья раздавалось истошное «Атас!» — и через секунду все оказывались на местах, изображая на лице кротость и прилежание.
— Как ты думаешь, Владимир Ильич тоже таскал улиток в портфеле? Отвечай!!
Галина Николаевна Усова — так звали мою первую учительницу — считала этот элегантный педагогический прием убедительным и неотразимым.
Тихони раздражали Усову не меньше, чем проказники. Она требовала отвечать на ее вопросы громко и отчетливо, почти по-военному, даже если вопросы были интимными и не относились к уроку. Особенно тяжко приходилось Виталику Прашутя. Мальчик страдал энурезом и часто становился жертвой болезни прямо на уроке. Жестокость одноклассников не знала границ. Насмешники доводили мальчугана до истерик. Его мать, известный в городе педиатр, часто появлялась в школе и инструктировала учителей, но ничто не могло изменить его незавидной участи. Усова каждые два часа спрашивала Виталика, не хочет ли он выйти в туалет. Делала это громко, назойливо и даже, как мне казалось, с плохо скрытой насмешкой, которая тут же передавалась гонителям мальчика. Виталик краснел, чувствуя на себе взгляды, и отрицательно качал головой. Усова повторяла вопрос, поднимая голос и привлекая внимание все большего числа ребят до тех пор, пока не заставляла Виталика громко рапортовать о своем самочувствии. Класс уже улюлюкал.
Тихоней я не был, но часто бывал скованным и стеснительным, из-за чего кругом терпел убытки и унижения. Более ловкие и агрессивные ровесники без труда оттесняли меня в играх, соперничестве за расположение учителей и дворовых вожаков-покровителей. От первого я страдал, а к роли любимчика и активиста был попросту равнодушен.
Были свои любимчики и у Галины Николаевны. Она поручала им собирать деньги на культпоходы, пожертвования на малопонятные нужды школы. Усова заботилась об их авторитете, «рекомендовала» на выборные классные должности. Усова отличалась постоянством привязанностей. Пышная Шурочка Розенштейн и вихрастый Вова Голубков сидели на одной парте, подпиравшей учительский стол, и были готовы каждую минуту выполнить любое новое задание партии и правительства. Оба отличники. Оба первыми подносили Усовой цветы в день ее рождения (об этом Усова заблаговременно оповещала класс), первыми поднимали руки на уроках, словом, были во всем первыми, к чему, собственно, и призывали нас наставники. Остальные должны были оставаться послушной массой. Все как в большой жизни.
Лидеры
