Политическая победа Сталина также означала негласный запрет в подцензурных высказываниях как на обсуждение итогов большевистской революции, так и на сомнения в том, что установившийся режим полностью соответствует ее духу. Вместе с угасанием общественной дискуссии о путях революции (это, впрочем, относится только к советской печати – в эмигрантской прессе эта тема продолжала интенсивно обсуждаться), фигура Наполеона на время потеряла свою внутриполитическую актуальность. Бонапартизм как одиозное явление и политический ярлык стал активно фигурировать в советской пропаганде, направленной на дискредитацию внешнеполитических противников, а именно набиравшего силу итальянского и немецкого фашизма. Такое сопоставление не требовало от партийных идеологов особой изобретательности: Бенито Муссолини открыто демонстрировал увлечение французским императором – советским наблюдателям оставалось только злорадно его комментировать7.
В продолжение устоявшейся литературной традиции увлечение Наполеоном также изображалось в советской культуре как крайняя степень индивидуализма, который полностью противоречил программе создания нового человека, лишенного психологических свойств, присущих старому буржуазному миру. Главным идеологом такой линии выступал в это время Горький, курировавший масштабные культурные проекты, призванные отразить революционные изменения в морали нового общества. Этот аспект восприятия Наполеона хорошо иллюстрируют черновые записи Юрия Олеши к пьесе «Список благодеяний», в которых он пишет о «бонапартизме духа своих героев»8.
Обе эти тенденции нашли отражение в романе Константина Большакова «Маршал сто пятого дня». Вышедший в середине 1936 года, он был построен как монтаж отнесенных к разному историческому времени линий, каждая из которых конструировалась вокруг образа французского императора. Большаков показывал, как идеями Наполеона (в качестве квинтэссенции этих идей использовалась фраза «Люди – это ничто. Один человек – это все») было охвачено множество личностей в разные времена и в разных странах: начиная от самого французского императора, продолжая руководителем прусской военной академии и заканчивая писателем Глебом Елистовым, который пишет роман о Наполеоне в современной советской России. Елистов, изображенный как традиционный для советской литературы начала 1930-х интеллигент-индивидуалист, не может найти свое место в новом советском обществе, потому что не понимает: его бонапартизм играет на руку агентам мирового империализма. На эту страшную правду Елистову намекает высокопоставленный советский военный Филипп Боглаев. Между ними происходит следующий диалог:
Теперь, на пороге нового тура войн, господам империалистам должна, обязательно должна понадобиться, выражаясь старым военным языком, солдатская стихия. А не все государства могут похвалиться, что у них крепок солдатский элемент. Нужно его создавать.
– Каким это образом?
Ирония Глеба, казалось, дошла до Боглаева. Он усмехнулся и парировал в том же тоне:
– Ну, хотя бы одним из приемов вашего героя. Помните, как какой-то архиепископ после Аустерлица молился: «Боже Маренгской битвы! Ты стал также богом и Аустерлица. Ты покарал орлов германского и русского и сделал их добычей орла французского, которому ты явно покровительствовал…»
– Но орлов-то ведь нет, – улыбнулся Елистов.
Боглаев весело рассмеялся.
– Что значит – нет орлов? Будут. Есть свастика. Есть на что посадить.
– Наполеоновских? – съязвил Глеб.
– Наполеон тоже раздавал не собственных, а римских. Важен обряд: он складывает традиции9.
В этой сцене, а также во всем образе Боглаева, интересна необычайная осведомленность советского военного о наполеоновской эпохе и его способность проводить исторические параллели. Большаков, долгое время проведший на военной службе, должен был не понаслышке знать об интересе советской военной и партийной элиты к историческим аналогиям, которые могли прояснить и предсказать исход будущего международного военного конфликта с участием СССР. О его неизбежности советская пресса начала говорить с самого начала 1930-х годов10.
Работа советской элиты с историческими параллелями не ограничивалась осмыслением внешней политики. Задавленная в конце 1920-х годов дискуссия о судьбе русской революции, возродилась в середине 1930-х в новом качестве. Теперь задача заключалась не в том, чтобы предсказать будущее революционных идей, но в том, чтобы дать внятное объяснение фактическому отказу от идеалов пролетарской революции и установлению сталинской диктатуры. Одним из результатов этих усилий стала широко развернувшаяся в 1936 году кампания по созданию нового учебника истории, ознаменовавшаяся разгромом исторической школы Михаила Покровского и появлением нового способа самолегитимации власти. Этим проектом Сталин руководил лично11.
Многочисленные публикации в центральной печати трактовали историю СССР в принципиально новом ключе. Вопреки марксистскому историческому анализу, оперировавшему понятиями классовой борьбы, история вновь приобрела национальный и имперский колорит: история СССР превращалась в историю русской нации и русской государственности.
Примечательно, что одной из целей кампании стало изменение восприятия французской революции:
Основной осью учебника новой истории должна быть <…> именно идея противоположности между революцией буржуазной и социалистической. Показать, что французская революция, освободив народ от цепей феодализма и абсолютизма, наложила на него новые цепи, цепи капитализма и буржуазной демократии, тогда как социалистическая революция в России разбила все и всякие цепи и освободила народ от всех форм эксплуатации, – вот в чем должна состоять красная нить учебника истории. Нельзя поэтому допускать, чтобы французскую революцию называли просто «великой», – ее надо называть и трактовать как революцию буржуазную12.
В кампании по переосмыслению истории принимали участие и два ярких советских интеллектуала – бывшие оппозиционеры Николай Бухарин и Карл Радек. Они входили в государственную комиссию по работе над новым учебником истории и выступали в печати с программными статьями по вопросам истории13. В этих статьях раскрывалась еще одна новация кампании – признание особой роли выдающихся личностей. В статье «Недостатки исторического фронта», опубликованной в пятом номере журнала «Большевик» за 1936 год, Радек требовал вернуть в историю «живых людей», в частности, «громадную фигуру Петра I, Екатерины, декабристов».
Первым масштабным художественно-историческим высказыванием, в котором новый подход воплотился в жизнь, и стала книга Евгения Тарле «Наполеон».
Обстоятельства создания «Наполеона» неоднократно описаны в исследовательской литературе14, поэтому я ограничусь краткой сводкой. Обвиненного по «академическому делу» и сосланного в Алма-Ату академика Тарле в 1932 году спешно вернули в Москву и предложили работать в Государственном ученом совете. При этом ученому дали понять, что личную заинтересованность в его возвращении из ссылки проявил Сталин. Куратором научной работы Тарле на службе государства был поставлен Радек – именно с его предисловием «Наполеон» и вышел в 1936 году. О том, какое значение имела эта публикация, можно судить по письму редактора серии А.Н. Тихонова-Сереброва к Горькому в марте того же года: «На днях посылаю Вам книжку Тарле „Наполеон“ из серии „ЖЗЛ<С. Очень прошу посмотреть. Работали мы над этим автором четыре месяца. Книжка, по-моему, вышла интересная, но очень <опять> раскованная. Хозяин сказал, что он будет ее первым читателем. А вдруг не понравится?!»15
Наполеон предстал у Тарле выдающейся личностью, гениальным полководцем и политиком с железной волей, не ведающим сомнений16. Также он признавался законным наследником революции: «что было сделано революцией», «худо ли, хорошо ли, хотя и мало – было удержано Наполеоном». В книге особенно отмечалось, что во время правления первого французского императора были реализованы принципы эффективности власти, ставящей государственные приоритеты выше соображений общественной морали: «Во всех <…> случаях действовала вполне планомерная политика Наполеона, которой он держался всегда: ни одной бесцельной жестокости и совсем беспощадный массовый террор, реки крови, горы трупов, если это политически целесообразно»17. Особо Тарле отмечал всенародную любовь к императору.
Новый образ Наполеона оказался необычайно востребован в обществе. Вполне естественно, что книга воспринималась через призму советской современности и сталинского культа. Известно, что «Наполеон» был последней из прочитанных Горьким книг и на ее полях он отчеркнул пассаж, где говорилось, что после 18 брюмера французским императором было создано полицейское государство, громадная власть в котором принадлежала карательным органам. Новый способ чтения, при котором за любыми историческими событиями обязательно должна была просвечивать современность, популяризировал сам Тарле, который в 1936 году регулярно публиковал в «Известиях» статьи с подзаголовком «Исторические параллели». Вообще, невозможность уклониться от современности в писательской/читательской деятельности провозглашалась вполне официально. В записке, составленной секретарем ССП В. Ставским и подводящей итоги 1936 года, говорилось:
