— Вы куда едете?
— В Пуатье.
— Откуда?
— Из Парижа.
— Покажите ваши бумаги.
Доставая бумажник, Осокин заметил необыкновенно острые серые глаза, синюю с золотом фуражку и очень белые руки с длинными худыми пальцами, игравшими кобурой револьвера. «Вероятно, он услышал, что я говорю с Лизой по-русски, — подумал Осокин. — Это — летчик, и, может быть, он не знает, что для нас, русских, нужно особое разрешение».
— Вы иностранец? — спросил летчик, возвращая Осокину удостоверение.
— Да, я русский.
— Зачем вы едете в Пуатье?
— Я уехал из Парижа, теперь все уезжают.
Летчик вдруг приблизил лицо к самому лицу Осокина и, блестя сумасшедшими глазами, в которых вспыхивали странные огоньки, сказал ему шепотом:
— Ты немецкий парашютист.
— Да что вы, с ума сошли?! Что же меня, по-вашему, сбросили на парашюте вместе с девочкой и велосипедом?
— Это ничего не значит. Идите за мной.
— Куда?
— Идите за мной. К дежурному офицеру. Там посмотрим. Мало ли что с девочкой.
Осокин хотел посадить Лизу на велосипед, когда летчик его остановил уже совсем другим голосом — ласковым и даже вкрадчивым:
— Оставьте девочку — здесь недалеко.
— Как же она одна останется?
— Ничего, ничего, вы сейчас вернетесь.
Осокин прислонил велосипед к телеграфному столбу и сказал Лизе по-французски:
Останься здесь, не беспокойся. А главное, никуда не уходи. Слышишь?
— Ты скоро вернешься?
— Очень скоро. Главное — не уходи и не беспокойся. — И прибавил шепотом по-русски: — Смотри, не уходи, это очень важно.
Летчик пропустил Осокина вперед и двинулся за ним по узкой тропинке, уводившей в глубину леса. Тропинка шла в сторону от большого здания, похожего на казарму, которое заметил Осокин несколько минут тому назад.
Пройдя шагов тридцать, он чуть заметно повернул голову и заметил, что летчик своими длинными белыми пальцами вынимает револьвер из кобуры.
«Сумасшедший, конечно, сумасшедший», — подумал Осокин и сделал еще несколько шагов, стараясь всем телом услышать и догадаться, что сейчас предпримет летчик. «Вот, наверно, он уж вынул револьвер». Больше ждать было невозможно: напряжение сразу достигло предела, выступил пот на голове, и волосы стали как приклеенные. «Ох, только бы хватило силы», — мелькнула последняя мысль.
Осокин резко отскочил вправо и, развернувшись, изо всех сил нанес летчику удар в живот, ниже пояса. Летчик выронил револьвер и, сложившись вдвое, схватился за живот обеими руками. Ударом левой руки в лицо Осокин выпрямил противника и правой, сухим ударом, ссадив пальцы и чуть было не вывихнув суставы, снизу вверх ударил его в подбородок. Летчик упал навзничь в классической позе нокаута. Осокин поднял револьвер, ударил наотмашь еще два раза лежавшего без сознания летчика и бросился к тому месту, где оставил Лизу. Выбежав на опушку, он бросил револьвер в кусты, посадил девочку на велосипед, с размаху вскочил сам, нажал на педали с такой силой, что чуть было не сорвал цепи, и в десять минут проехал шесть километров, несмотря на то что пришлось взлететь на довольно крутой подъем.
Мысли метались в голове с такой же стремительностью, с какою Осокин вертел педали велосипеда: «Я его не убил. Человека не так-то легко убить… Он сумасшедший. Все сумасшедшие особенно живучи. Вовремя же я обернулся!» Он снова увидел перед глазами белые длинные пальцы, вытягивавшие револьвер из кобуры. «Он, наверно, уже очнулся. Если он не соврал и военный пост близко, скоро за мной погонится автомобиль». Осокин обернулся — дорога позади была запружена сцепившимися телегами. «Это хорошо. Это даст мне еще несколько минут. Теперь все равно решат, что я парашютист. Надо свернуть на боковую дорогу».
Вскоре Осокин увидел перекресток, замедлил ход, чтобы не обращать на себя внимания, и свернул на узкую проселочную дорогу, извивающуюся между полями колосящейся пшеницы и невысокими стеблями молодой кукурузы.
«Какая жалость, что у меня нет карты. Придется ехать вслепую. Главное — оставить Пуатье в стороне.
И быть осторожным при переезде через мосты — на мостах могут быть заставы».
Осокин обернулся. Вдалеке на гребне холма темнели деревья, которыми было обсажено шоссе, ведущее в Лош, и между деревьями на фоне серо-голубого неба четко вырисовывались телеги и повозки беженцев.
«Если я их так хорошо вижу, значит, и им меня видно», — подумал он и в эту секунду заметил, что сзади, то скрываясь на поворотах, то выныривая, быстро приближается одинокий мотоциклист. Резкий треск мотора усиливался с каждым мгновением.
«Это за мной. Почему я выбросил револьвер?»
Осокин соскочил с велосипеда, снял Лизу и уже собирался бежать в поле, когда мотоциклист, не обращая на него никакого внимания, проскочил мимо и, то скрываясь, то вновь выскакивая над колосьями пшеницы, стал стремительно удаляться, пока совсем не пропал вдали, растаяв между пологими складками полей, по которым легкой рябью пробегал северный ветер.
8
Четыре дня Осокин плутал по тропинкам департаментов Биенны и Приморской Шаранты, хоронясь от встречных и стараясь избегать деревень, пока наконец не добрался до маленького поселка Шапю, откуда отходили пароходы на остров Олерон. И Осокин и Лиза приобрели вид настоящих бродяг, но это никого не удивляло: после недели «великого исхода» воскресные костюмы беженцев измялись и потрепались не меньше, чем у них. Люди еще продолжали двигаться, но все медленней и медленней — война была проиграна, перемирие по-видимому, заключено, — впрочем, последнего обстоятельства никто не знал наверняка: слухи менялись каждые полчаса. Пора было возвращаться по домам. Не только война, но и бегство кончалось ничем — «en queue de poisson». Все эти четыре дня и четыре ночи — с 16 по 20 июня — в сознании Осокина слились: сеновалы, стога сена, полуразрушенный дом на берегу глубокой и быстрой реки; медленные июньские сумерки, медленные рассветы, когда терпко пахнет свежим сеном; шоссейные дороги, которые приходилось пересекать, съезжать с них в поля, блуждать по тропинкам и снова возвращаться на то же самое шоссе; тропинки, заводившие его в тупик, откуда приходилось выбираться через какие-то канавы, по колени в воде; лесные чащи, где от птичьего щебета начинала кружиться голова и солнечные лучи зажигали зеленые фонарики в блестящей листве; переливчатый треск кузнечиков, веселый и настойчивый по ночам и усыпительный в полуденном зное; обеды на одиноких фермах, где всегда кормили досыта… Только один раз за все эти четыре дня у Осокина произошло недоразумение с жандармом в Ольнэ, в связи с тем, что 19 июня в департаменте Приморской Шаранты было запрещено дальнейшее передвижение беженцев. Но это недоразумение Осокину удалось уладить без труда: он послушно слез с велосипеда и, мысленно выругав себя за то, что пытался проехать через город, обошел его проселочными дорогами и поехал дальше. И вот теперь, 20 июня, в три часа дня, он добрался до Шапю и сидел с Лизой на террасе кафе, выходившей прямо на набережную.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
