Еще за несколько часов до того, как появился Атлантический океан, Осокин почувствовал его приближение; изменилась растительность, стали ниже и корявее от постоянных ветров придорожные деревья, суше и острее стебли диких трав, виноградники сменились большими полосами необработанных полей. Но больше всего изменился воздух: пахло солью, йодом, сухим бессмертником, цветущим тамариском, и ветер приобрел особую упругость — как будто широкая и мягкая ладонь толкала в грудь и затрудняла движение.
Океан начинался в двух шагах от террасы кафе, но здесь еще скрывал свою тысячекилометровую ширь: между круглыми причальными тумбами, на зыбкой поверхности запертой молом воды покачивались рыбачьи лодки, а вдали, уже за гребнем короткого мола, можно было разглядеть восьмиугольную башню и квадратные стены давно заброшенного форта. Еще дальше, за зелено-голубым проливом Монмуссон, километрах в четырех, виднелась узкая полоса (Элерона: синий высокий лес и светлое пятно старой цитадели.
Осокин взглянул на Лизу. Она очень загорела за эти дни, и ее косички стали совсем белыми. Девочка седела на высоком плетеном стуле, очень маленькая и хрупкая, и укачивала своего негритенка. Тот давно потерял и вторую серьгу, зеленые штанишки его были подвязаны ленточкой, а на голове образовалась глубокая вмятина.
«Может быть, я летчику вот так же проломил голову? — думал Осокин. — Хорошо еще, что он мне отдал удостоверение. Я не оставил никаких следов. Он не мог запомнить мою фамилию — где французу запомнить русское имя. Это был — ну конечно же не может быть иначе, — это был сумасшедший».
— А где же мама? — спросила вдруг Лиза, глядя на Осокина своими большими и очень внимательными глазами.
— Мама, должно быть, на Олероне. Ее надо будет разыскать — ведь она не знает, что мы приедем сегодня. — Помолчав, Осокин добавил: — Может, она еще не успела приехать на Олерон. Ты знаешь, что теперь поезда совсем не ходят.
Лиза молчала. По ее лицу Осокин не мог догадаться, о чем она думает.
— Скажи, Лиза, а где живет тетя Маша?
— В Париже.
— Ты знаешь, на какой улице?
— Знаю. У нее из окна видна Эльфова башня.
Она так и сказала «Эльфова».
— А как называется улица?
— Не помню. Недалеко от метро.
— От какого метро?
— От такого, от обыкновенного. Под землей.
— Ты любишь тетю Машу?
— Да-а. — Лиза ответила не очень уверенно и добавила: — Я очень люблю Колю.
— Какого Колю?
— Моего брата.
— Да разве у тебя есть брат? Почему ты о нем никогда не рассказывала?
— А ты и не спрашивал. Коля — тетин Машин сын Мой брат. Как же ты этого не понимаешь?
— Ты с ним часто играла, с твоим братом? — Осокин спросил с некоторой враждебностью: ему вдруг стало неприятно, что у Лизы оказался двоюродный брат, которого она любит.
— Редко-редко. Коля учится в школе для слепых мальчиков.
— Разве Коля слепой?
— Ну конечно, слепой. Он ничего не видит. Ни цветов, ни птиц. Он даже меня не видит. Его надо водить за руку, а то он на все натыкается. Тетя Маша не умеет учить слепых мальчиков. Коля говорит — ему хорошо в школе. Один раз он так стукнулся, что у него потекла кровь. Он никогда не плачет. Слепые не могут плакать. Скажи, дядя Павел, ведь правда, слепые не могут плакать?
К молу подошла большая моторная лодка, нагруженная пустыми корзинами из-под устриц. Мальчишка в резиновых сапогах, подклеенных розовыми кусками велосипедных камер, и в синих заплатанных штанах выскочил на мол и, сгибаясь дугою, начал подтягивать лодку.
— Если хотите, вы можете на этой лодке переехать на остров, — сказала Осокину хозяйка кафе. — Пароход придет только через два часа, а может, и совсем не успеет из-за отлива. Девочка очень устала, и она такая худенькая. Это ваша дочь?
— Племянница, — ответил Осокин хмуро.
Ему очень хотелось выдать Лизу за свою дочь, но при девочке он не решался.
Теперь, когда остров Олерон был совсем близко узким проливом, Осокин почувствовал, что боится конца путешествия: до сих пор он думал только о той минуте, которая наступала, все остальное было отодвинуто в неопределенную даль — «Вот когда приеду на Олерон…». Вместо того чтобы устраиваться на одну ночь, надо будет устраиваться надолго, принимать решения, разыскивать родственников Лизы — последнее было ему особенно неприятно. «Не отдам, ни за что не отдам, — шептал он про себя. — А что, если я переночую в Шапю?..» Очень уж хотелось отсрочить конец путешествия. Но, взглянув на Лизу и увидев ее осунувшееся и усталое лицо — такой она была особенно похожа на татарчонка, он поднялся из-за столика и пошел сговариваться с хозяином моторной лодки.
Через полчаса, обогнув низкий мол, лодка вышла в море. С двух сторон вдоль плоских берегов блестели квадраты обнажаемых отливом устричных парков, темнели устои очень длинной дамбы, и совсем близко проплыли серые стены форта. Море было спокойно, и солнечные зайчики играли на камнях стен. Воздух, крепко пахнущий водорослями, стал резче и прохладней. На горизонте рыжий парус встретился с белым и, обнявшись на несколько секунд, расстался с ним, медленно продолжая свой путь.
Никакой грандиозности, которой невольно ждал Осокин при словах «Атлантический океан», в проливе Монмуссон не было. Особенно непонятна и даже немного обидна была веха — обыкновенная ветка вяза, воткнутая в илистое дно. Только вдали, на юго-западе, между синими полосками лесов — Сен-Трожанского на Олероне и Сейдерского на континенте — поблескивала расплавленная пустыня Атлантического океана.
— Лиза, тебе нравится море?
— А море доброе или злое?
— Видишь, сегодня оно совсем доброе.
Неподалеку, легко выбрасывая из воды ярко блестевшие на солнце круглые спины, прошла стайка дельфиннов — они то показывались на темно-синей поверхности моря, то исчезали в глубине. Поравнявшись с моторной лодкой, они свернули в сторону и вскоре пропали, как будто их никогда и не было.
Олерон приближался скачками: сперва была видна только полоса таинственной земли, потом стали появляться черточки пляжей, игрушечные кубики домов, игрушечные люди, светло-серые отвесные стены цитадели и целый рой маленьких рыбачьих лодок, сгрудившихся около входа в порт.
Уже очутившись на набережной Шато д’Олерона, Осокин увидел между синими заплатанными куртками рыбаков и мятыми пиджаками крестьян мундиры двух жандармов. И хотя жандармы ни у кого никаких бумаг не проверяли, их присутствие Осокину не понравилось. Он и раньше, сталкиваясь так или иначе с представителями исполнительной власти, чувствовал себя безотчетно виноватым, а теперь, после случая с летчиком, ему казалось, что все жандармы в мире заняты только одним делом: поисками его, Осокина — немецкого парашютиста, сброшенного вместе с велосипедом и пятилетней девочкой около Амбуаза. Он поспешно сел на велосипед, покрутился по улицам Шато д’Олерона, миновал старые городские ворота — вернее две сторожевые башни, оставшиеся от них, проехал вдоль каменной городской стены, построенной, как и цитадель, еще во времена Вобана (когда Олерон служил защитой теперь уже окончательно занесенному песками порту города Рошфора), и выбрался на большое шоссе, пересекающее весь остров с юга на север.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
