Как показывают уже пародия на посвящение и предисловие к читателю, основная позиция автора в «Пригожей поварихе» по существу осталась ещё той же, что и в «Пересмешнике». Они, однако, и пример того, что сатирический еженедельник Чулкова кое в чём представляет собой связующее звено между обоими его романами. В «Пересмешнике» отсутствовало обычное в ином случае посвящение, проникнутое преклонением перед его адресатом. Зато автор представился с помощью обращенного к читателю предисловия, в котором на переднем плане стояло ироническое самоуничижение. В сатирическом еженедельнике «То и се» Чулков публикует, так сказать, нечто прямо противоположное этому ироническому самоуничижению, а именно иронически-сатирическое самовосхваление автора. Отдельные части этого панегирика всякий раз начинаются с возгласа «О великий человек, сочинитель «Того и сего»[398]. Речь идёт здесь о пародии на акафист, следовательно, о форме, которая была известна уже в сатирической пародии, распространявшейся в рукописной форме XVII–XVIII вв.[399]. В «Пригожей поварихе»» Чулков связывает эту возможность иронической псевдопохвалы в форме пародии со своим последовавшим уже в «Пересмешнике» отказом от личного посвящения высокопоставленному меценату. Переход от простого отказа в посвящении к прямому пародированию посвящения подчёркивает внешнюю и внутреннюю независимость автора от милости определённого мецената и в то же время привносит формальное обострение, которого в предисловии к «Пересмешнику» ещё нет. При этом посвящение и стихотворное предисловие в содержательном отношении сильно напоминают предисловие 1766 г. Так же, как и там, автор представляет себя незначительным человеком, нуждающимся в помощи, указывает на ничтожность своей книги и взывает к великодушию читателя (или мнимого мецената). Только теперь объектом иронии становится и читатель, втягиваемый в сатирическую псевдопохвалу[400]. В отношении к совокупному наследию европейского плутовского романа это посвящение, в котором преувеличенно скромный автор обращается к якобы существующему, но не названному по имени «господину» и «меценату», что, несомненно, имеет ироническое и пародийное значение, явственно напоминает предисловие «Ласарильо», первого европейского плутовского романа[401]. Но в творческом наследии Чулкова это посвящение указывает на связь между «Пересмешником», сатирическим журналом и «Пригожей поварихой».
Если «Пригожая повариха» тем самым, с одной стороны, продолжает то, начало чему было положено уже во введении автора в «Пересмешнике», а с другой – ещё сильнее приближается к традиции западноевропейского плутовского романа, то тем более и то, и другое происходит в самом повествовании. Ведь этот рассказ снова представляет собой повествование плута от первого лица, и оно гораздо последовательнее «Пересмешника». В нем функция формы первого лица постоянно сокращалась.
В противоположность этому «Пригожая повариха» (за исключением посвящения) остается с начала до конца историей жизни Мартоны, рассказанной ею самой. Многослойной и часто неясной композиции «Пересмешника» с её постоянной сменой рассказчиков и стилей повествования, с её многочисленными вставками новых историй в уже начатое, противостоит необычайно простая и внутренне единая структура «Пригожей поварихи».
Действие происходит теперь полностью линейно. С указанием на битву под Полтавой (1709) и тогдашний возраст рассказчицы (19 лет) хронология точно фиксируется с самого начала. Хотя частые в дальнейшем ходе рассказа указания времени (до определения времени года, дня недели и времени суток) и не дают отправной точки для точной датировки, но непрерывность хода событий соблюдается строго. Хронологическая последовательность, в полную противоположность непрерывным прыжкам то в будущее, то в прошлое, характерным для «Пересмешника», постоянно соблюдается. Нет обращений к прошлому, лежащему далеко позади (например, к детству Мартоны), и вставок, предвосхищающих события и приемлемых как раз при личном воспоминании о прошлом. Точно так же отсутствуют столь любимые в «Пересмешнике» вставные жизнеописания вновь появившихся персонажей. В рассказе Мартоны ничего не говорится о намерении этих вновь введённых фигур или о них узнают из разговора лишь мимоходом и не полностью.
Только дважды второстепенный персонаж рассказывает несколько подробнее, в своего рода вставке, о том, что пережил сам. Один раз это Свидаль, который рассказывает Мартоне о своём списке дуэлей[402]. Во второй раз это Ахаль, при свидании описывающий ей переживаемые им муки совести[403]. Следовательно, оба раза речь идёт не о вновь введённых персонажах и их не последовавших ранее жизнеописаниях, а о сообщениях уже известных лиц о событиях, во временном отношении совпадающих с переживанием рассказчицы и непосредственно касающихся и её. Оба рассказа представляют собой часть разговора с самим главным действующим лицом, и оба образуют только по одному краткому отрезку, так что и речи быть не может о прорыве линейности.
Отсутствие вставленных жизнеописаний отличает «Пригожую повариху» не только от героически-галантных романов или историй, но и от типа плутовского романа, перенимающего эту технику коммуникации. Так обстоит дело, например, с «Гусманом» или «Жиль Бласом», общая концепция которых и характеризовалась как раз большим числом «вставленных» жизнеописаний и самостоятельных вставок, подобных новеллам. Оба вида вставок применяет и Чулков в своём «Пересмешнике». Напротив, в «Пригожей поварихе» нет вставленного рассказа от первого лица и только одна вставка, которая отличается особым заголовком и кажется самостоятельным рассказом. Это «Сказка» слуги, с помощью которой тот разоблачает интриги купчихи[404]. Но, несмотря на особое заглавие, эта «Сказка» – не вставка в духе «новелл» из «Гусмана», «Жиль Бласа» или «Пересмешника». Ведь слуга только придумал и рассказывает её, чтобы разоблачить непосредственно предшествовавшие события. Вся функция вставки исчерпывается тем, чтобы распутать развитие событий в романе и форсировать его. Как только эта функция оказывается выполненной, сказку даже не рассказывают до конца. Она остается нерасторжимо связанной с действием романа. В случае её выделения она утрачивает своё значение и в то же время оставляет пустоту в развертывании действия – в противоположность многочисленным вставкам названных западноевропейских плутовских романов и «Пересмешника».
«Пригожая повариха» похожа скорее на «Ласарильо» и в этом отказе от вставок, но прежде всего она продолжает традицию «женских» плутовских романов, к которому относится и с тематической точки зрения. Так, например, «Кураже» равным образом ограничивается постоянно продолжающимся рассказом о её собственных приключениях, без включения самостоятельных других «биографий» или «новелл», в то время как в «Симплициссимусе» таких вставок очень много. С этой точки зрения «женский» плутовской роман Гриммельсгаузена соотносится с его предшествующим «мужским» примерно так же как «Пригожая повариха» Чулкова с его предшествующим «Пересмешником»[405]. О том, что «женский» плутовской роман большей частью склоняется к простому, непрерывному способу повествования, точно так же свидетельствует роман Дефо «Молль Флендерс», отказывающийся не только от самостоятельных вставок, но даже и от деления на главы. Такой же отказ, необычный для книги объёмом более 100 страниц, характеризует «Пригожую повариху»[406]. В «Пересмешнике» Чулков применил сразу два деления друг рядом с другом – на «вечера» и на главы с особыми заглавиями, на которые автор часто обращает внимание читателя. А в «Пригожей поварихе» даже нет и глав. В результате усиливается представление о том, что речь здесь идёт о несложной, и как раз из-за этого непосредственной истории жизни рассказчицы, а не о произведении отстранившегося автора, который разбивает текст на главы, ставит заглавия и постоянно виден за фигурой мнимого рассказчика– плута, как в «Пересмешнике».
Иллюзия «подлинной» исповеди ещё усиливается в результате того, что мир здесь постигается действительно с точки зрения плута. Только в этом втором романе Чулкова «Confessio» (исповедь. – Лат., прим. пер.) плута превращается в сплошное сатирическое постижение окружающего мира со специфической позиции персонажа, принадлежащего к социальным низам, в то время как в «Пересмешнике» рассказы плутов очень скоро лишались своего «автобиографического» характера. Тем самым только здесь и проявляется особое перспективное свойство подлинного плутовского романа внутри русской литературы. При этом не столько перспектива нищего, ваганта или «слуги многих господ» определяет в данном случае жизненный опыт и картину мира, но и – в соответствии с выбором центрального женского персонажа – специфический взгляд грешной женщины. Все эпизоды рассматривают по сути дела одну тему: опыт общения обманутой и обманывающей женщины с обманывающими и обманутыми мужчинами. В результате того, что эта основная тема проигрывается в ряде вариаций, а гамма партнеров простиралась от дворянина и высшего офицера, затем неимущего лейтенанта, купца или секретаря до канцеляриста и слуги, встреча с мужчинами превращается в то же время в сатиру на представителей разных социальных слоев. Правда, при этом нет стремления к систематической полноте упомянутой «гаммы» (отсутствуют, например, столь любимая в «Пересмешнике» сатира на духовенство[407] и насмешка над «глупым мужиком»[408]).
