А все-таки что-то фамильярно-свойское было в этой толпе, которая смеялась, ругалась, делилась новостями, вместо билетов покупала у кондуктора сигареты, щедро раздавала пятигрошовые монеты оборванным ребятишкам, жалобно поющим «В первый день сентября памятного года…» или браво скандировавшим песенку о «маляре-идиоте», проигравшем войну…
На скамейку, рядом со Стасиком и Кристиной, спиной к немцам, села молодая женщина со светловолосой девочкой.
Малышка вертелась на руках у матери и капризничала:
— Мама, я хочу поиграть!
Женщине никак не удавалось ее успокоить. Наконец она дала ребенку кусочек сухой булки, которую маленькая сразу же стала жадно грызть.
Кондуктор дважды дернул за ремень звонка, и трамвай сделал остановку «по требованию». Несколько человек вышло. Пассажиры выходили и на следующих остановках, и толкучка понемногу разрядилась. И хотя по-прежнему чужие мешки и сумки упирались Стасику и Кшисе в спину, они радовались, что так удачно выбрали место для перевозки кассет.
Травмай со скрежетом подъезжал к площади Люблинской Унии. Через окна передней площадки они видели памятник Летчику. На высоком цоколе несмываемой краской был нарисован похожий на якорь символ надежды — знак сражающейся Польши. Знак этот, поблизости от заселенных немцами районов, под носом у многочисленных часовых, вопреки тяжким испытаниям сегодняшнего дня, вселял в поляков уверенность.
Ветер, который всегда разгуливал по площади Унии, подхватил облако уличной пыли и через раскрытые передние двери метнул ее в вагон, так что Кристина и Стасик даже глаза зажмурили. А когда открыли, увидели, что в вагон садятся двое немцев.
Первый, уже пожилой солдат с измученным лицом, быстро вошел в середину вагона и, словно бы стыдясь направленных на него недоброжелательных взглядов, прошел в купе и сел к окошку лицом к вагоновожатому.
Второй немец, молодой, высокий, в мундире гестаповца, не спеша вошел в вагон и, развалившись на двойной скамейке в купе «Только для немцев», стал разглядывать измученных давкой людей. Его большие руки, покрытые рыжеватыми волосиками, играли тяжелым кожаным хлыстом с металлическим наконечником. Каждый, на ком останавливался взгляд этих застывших, очень светлых глаз, невольно ежился.
Взгляд гестаповца остановился на Стасике. Мальчика охватила тревога. Ему хотелось отступить, спрятаться, исчезнуть, но он не мог даже шевельнуться, так плотно прижала его к барьеру толпа. Если б удалось поднять деревянную перекладину, он попытался бы бежать через переднюю площадку и выскочить на ходу, но натиск толпы не давал ему даже пальцем двинуть, а о том, чтоб приподнять деревянную перекладину, не могло быть и речи.
Гитлеровец, словно бы почувствовав тревогу паренька, прищурил глаз и стал внимательнее в него вглядываться.
Кристина заметила, что происходит что-то неладное. Она протиснулась вперед, насколько позволяла толпа, пытаясь заслонить собой Стасика.
Вряд ли это помогло бы, да и надолго ли, но тут, к счастью, второй немец, что-то искавший во внутреннем кармане своего мундира, наконец вытащил оттуда фотографию смеющейся девочки и поднес ее к лицу земляка.
— Meine liebe, meine kleine Tochter,[22]— пробормотал он растроганно.
В этот момент девочка, сидящая на коленях у матери, громко засмеялась, привлекая к себе внимание солдата с фотографией. Он оглянулся. Полез в карман, вытащил шоколадку, развернул ее и протянул девочке. Та жадно схватила зубками лакомство, не глядя на того, кто его дал. Однако когда немец, довольный, поднялся и наклонился к ней через барьер, малышка, увидев перед собой фигуру в жандармском мундире, закрыла лицо руками и разразилась отчаянным плачем.
— Warum? Почему? — пробормотал пораженный немец. — Aber warum?..
— «Почему»? — повторил с грозной усмешкой гестаповец. — Hier alle Feinde! Тут все враги!
Гестаповец встал с места. Он едва держался на ногах, может, был пьян. Взяв у соседа шоколадку, он левой рукой стал запихивать ее девочке в рот, а в правой держал тяжелый хлыст с металлическим наконечником. Испуганные люди хотели отступить назад, но сделать это не удавалось.
Мать пыталась заслонить ребенка и склонилась над ним, чтобы принять удары на себя.
— Шоколада! Есть! Есть сейчас же! Sofort! Сейчас же! — кричал гестаповец, явно наслаждаясь чужим страхом. Ему доставляло удовольствие продлить мучительные для его жертв минуты ожидания.
Второй немец пытался было что-то объяснить, но, видя, что все его уговоры только усиливают раздражение, отступился и сошел на ближайшей остановке.
Люди с задней площадки также вышли, но на их место втиснулись новые, не знавшие о том, что происходит в вагоне. Если бы трамвай стоял подольше, возможно, пассажиры разбежались бы, но гестаповец гаркнул вагоновожатому:
— Ехать! Schneller! Бистро!
Трамвай набрал скорость. Немец решил, однако, что всего этого для него мало. Он расслабил пальцы, хлыст упал на пол. Вздох облегчения вырвался у окружающих. Тогда он молниеносно отстегнул кобуру, выхватил револьвер и направил его на людей.
— Шоколада! Есть сейчас же! — продолжал он свое.
Дуло револьвера было направлено на мать с ребенком.
— Нет! — крикнул Стасик.
Гестаповец перевел взгляд на Стасика. Жестокая усмешка искривила его узкие синеватые губы.
— Ах ты щенок!
Теперь револьвер был направлен на Стасика.
Люди съежились, прижались друг к другу, вокруг паренька образовалась пустота. Даже Кристина невольно отпрянула.
Он понимал, что это конец.
Однако до последней минуты не выпускал из рук свертка с негативами.
В этот момент уголком глаза Стасик увидел, что Кристина поднялась на цыпочки, схватилась за ремень и резко, коротко дернула три раза.
Вагоновожатый резко затормозил.
Немец полетел вперед, спиной и головой ударившись о стену. Зажатый в руке револьвер выстрелил в потолок. Толпа также устремилась вперед, прижав Стасика и Кристину к барьеру, деревянная перекладина, не выдержав, с громким треском сломалась.
Каким-то чудом Стасику удалось не упасть и удержать равновесие.
Он выпрыгнул из трамвая с пакетом негативов в руке. Кристина за ним. Люди удирали с задней площадки.
Гестаповец сидел неподвижно, ошеломленный ударом.
Уже пустой трамвай двинулся вперед, унося с собой их преследователя.
ГЛАВА XV
Хирург, знакомый семьи Миложенцких, внимательно осмотрел ногу Станислава. Долго ощупывал ее, сгибал, разгибал, так что от боли Станиславу приходилось стискивать зубы. Наконец врач заключил:
— Если я даже и запрещу тебе ходить, ты (он всем, кроме пани Миложенцкой, говорил «ты») все равно не послушаешься. Такие обычно не сидят на месте. Поэтому, чтобы ты не очень натрудил ногу, я пришлю тебе из дому костыли. Без костылей ни шагу. Через неделю снова встретимся. Учти, парализованная нога не подарок.
