И снова донеслась прозрачная, чистая трель.
Кшися выбежала в переднюю. Станислав сорвался с места. Лицо Гали то горело, то снова становилось бледным.
Голос утих. Но Станислав уже знал: это поет Ирэна Ларис, это ее удивительный, вызывавший всеобщее восхищение голос. И еще одно: те же скрипичные тона слышны и в голосе Гали.
В эту минуту послышался чей-то невнятный, почти неразборчивый голос:
— Галинка! Где ты? Иди сюда!
В прихожую вошел высокий мужчина с выправкой военного. Правый рукав его рубашки — пустой, был заколот английской булавкой. На лице множество отметин, а на шее, над воротничком рубашки, — большой свежий шрам.
— Галинка… — начал он хрипло. И умолк, видя, что за ним наблюдают несколько пар глаз.
Но Галя, ни на кого не обращая внимания, прижалась к его груди.
— Папа! Это наши друзья!.. Мне не верится! Это случилось так быстро, это невероятно!..
Когда все разошлись по своим комнатам, Станислав, вытянувшись поудобней в постели, подумал: «Этой ночью у гестапо был бы неплохой улов…»
Он хотел, по примеру Стасика, постучать по некрашеному дереву, но теплая, золотисто-медовая волна сна поглотила его.
ГЛАВА XIII
Станислава и Стасика разбудило неожиданное постукивание.
Они быстро вскочили. Одним прыжком Стасик выбежал в переднюю, будучи уверен, что стучат во входную дверь и надо предупредить домашних и искать путей бегства. Однако здесь царила тишина.
Тогда он вернулся в комнату. Стук не прекращался, но казался не таким уж громким, похожим на дробь.
Он осторожно прокрался к окну, приоткрыл портьеру. Голуби, настойчиво стуча клювами по подоконнику и в стекло, требовали хлебных крошек.
Они рассмеялись.
Быстро оделись. Оказалось, все в доме давно уже встали, а черноглазый доцент даже ушел на свои занятия.
Панна Дыонизова провела утреннюю разведку и принесла сведения о том, что на Беднарской все еще засада. Поэтому Ковальские не могут вернуться к себе. Станислав больше всего был огорчен тем, что теперь ему негде проявить негативы. Сделанные с таким трудом и риском, снимки в любой момент могут погибнуть, стоит кому-нибудь случайно открыть кассету. Негативы должны быть проявлены и закреплены. А он не взял свои документы, перед операцией «Замок» оставил их дома, а без бумаг ходить по городу нельзя.
— Я знаю тайник Петра, — сказала Кристина, выслушав брата. — Ты говорил когда-то, что там есть темный чулан, где можно фотографировать. Отвезу все туда. Он, наверное, проявит негативы хуже тебя, но все-таки проявит…
— Справишься? Кассеты с негативами тяжелые.
— Попробую! — лихо ответила она.
Однако едва смогла сдвинуть с места завязанный пакет, о поездке с ним не могло быть и речи.
— Я тебе помогу, — предложил свои услуги Стасик.
Они ехали в район Мокотова в превосходном настроении. Трамвай подошел быстро, на редкость пустой, так что они со своим тяжелым грузом могли даже сесть. Ни один немец не вошел в их вагон, в его переднюю часть «Только для немцев», даже на улицах они редко замечали мундиры. Ребята весело болтали о том, о сем, особенно еще и потому, что Кристина оказалась такой же страстной любительницей детективов и приключенческих книжек, как и Стасик. «Единица», весело позванивая, катилась по Краковскому предместью, по Новому Святу, потом, за площадью Трех Крестов, свернула в широкие Уяздовские аллеи. День был погожий, солнечный. Ребята беззаботно старались не замечать вывешенные на углах улиц таблички с чужими надписями. Однако они были. Досаждали глазам, памяти. Уяздовские аллеи — одна из самых красивых и просторных улиц Варшавы — переименована в Siegestrasse, улицу Победы, да и прежних жильцов здесь не осталось, все дома были отданы немцам, как, впрочем, и во многих других кварталах, современных и удобных.
Но в этот погожий день они не думали об этом. Они даже не взглянули на аллею Шуха — Polizeistrasse, куда свернул трамвай с Уяздовских аллей. Однако она была. Polizeistrasse со зловещим зданием гестапо существовала. Отвернувшись, ребята смотрели на буйную, девственную зелень Уяздовского парка и Ботанического сада. Быстро доехали до Лазенек. Полякам не разрешалось туда заходить, потому что парк этот был объявлен немецким. За оградой кровоточащей раной зияла дыра порфирного постамента, с которого немцы сбросили памятник Шопена и, распилив его на части, отправили как лом на переплавку.
Но даже теперь, когда Кристина со Стасиком увидели вместо памятника непривычную, словно застывшую пустоту, им все равно казалось, что вопреки запретам все здесь, сама зелень дышит музыкой Шопена.
Пересаживаясь с трамвая на трамвай и проделывая часть пути пешком, они добрались, наконец, до отдаленной части Мокотова, где виллы, дома и домишки утопали в садах, все более обширных, а поля все смелее и смелее подступали к городу.
Благоухали поздние розы. На деревьях наливались соком яблоки. Пчелы и осы с громким жужжанием роем вились вокруг вишен и слив, согнувшихся под тяжестью спелых плодов, дикий виноград спускался со стен и оград потоками разноцветных листьев.
Калитка домика, к которому они спешили, была закрыта, но стоило лишь слегка коснуться дверной ручки, как калитка распахнулась. Они вошли в сад, поражавший буйностью красок и медоносным благоуханием.
Идя по дорожке, они увидели повсюду — на траве, цветах, на кустарнике — следы чего-то белого, по мере их приближения к дому все плотнее покрывавшего зелень. В воздухе ни дуновенья. Но вдруг пробежал ветерок, и по дорожке, прямо перед ними, покатился странный пушистый ком, то ли снег, то ли град, который через мгновение устремился вверх и рассыпался на тысячу, тут же легко оседавших на траве, пушинок.
— Это перья. Откуда их столько? — сказала Кристина с тревогой в голосе.
Только теперь они заметили, что двери домика широко открыты, но никто оттуда не выходит, не слышно никакой жизни внутри. Ступеньки крыльца, сени и даже видимый в глубине коридор также были застланы этими белыми, как снег, перьями.
— Подожди. Я один загляну, — бросил Стасик.
Через минуту он вышел из дома, смертельно бледный, с расширенными от испуга глазами.
— Туда нельзя! — шепнул он.
Возле низкой, обвитой плющом изгороди, отделяющей их от соседского садика, стояла старая, высохшая женщина. Протянутая рука ее дрожала.
— Идите отсюда! Поскорее! — бормотала она беззубым ртом. — Довольно и так несчастий!..
Ребята стремились поскорее покинуть эти тихие улочки, где краснеющий дикий виноград теперь казался им забрызганным кровью. Шли быстро, чуть ли не бежали. Угловатый пакет с кассетами больно ударял по ногам. Запыхавшись, они приостановились, чтобы собраться с мыслями.
