Сухощавый, улыбаясь в усы, привстал и пожал мне руку.
— Федор Дмитрич. Возглавляю тутошний «девичник»!
— Ага-а! — с напускной обидой протянула пышечка. — Я уже забыла, когда мы вместе Новый год справляли! Вечно со своими пингвинами милуешься… — вспомнив о хороших манерах, она с тяжеловесным кокетством представилась: — Римма Эдуардовна!
— Послезавтра папа улетает в Антарктиду, — оживленно затараторила Инна, — там начинается лето!
— А мама на него дуется, — добавила Лариса.
Меня усадили между сестрами, и обе, в четыре руки, стали мне подкладывать угощенья.
— Да куда ж вы мне столько? — забарахтался я.
— Кушай, кушай! — ласково сказала младшенькая.
— Сейчас мы проторим путь к сердцу мужчины… — ворковала старшенькая, орудуя ложкой.
— Что значит — мы? — бровки Инны надменно вздернулись. Уже продавливались улыбчивые ямочки, но, что меня умилило до крайности, в синих «папиных» глазах плескалась ревнивая опаска. — Миша — мой!
— Чего это он твой? — в Ларисином голосе зазвенели нотки веселой агрессии, тут же тускнея. — Ладно, ладно, пусть будет общий.
— Я те дам — общий!
Римма Эдуардовна беспокойно глянула на дочерей, а Федор Дмитриевич рассмеялся и сказал с отчетливым сочувствием:
— Привыкайте, Миша. Я уж двадцать лет в этом «малиннике»!
— И как? — спросил я с интересом, пробуя «оливье», весьма близкий к исконному рецепту — чувствовались раковые шейки и пикули. — Справляетесь?
— Честно? — глава семьи заговорщицки пригнулся, выговаривая вполголоса: — Это они со мною справляются, трое на одного!
— Ой, можно подумать! — фыркнула мама Римма. — Да ты за нами, как за каменной стеной!
— За двумя каменными стенами, — строго поправила Лариса.
— За тремя!
— Мы ему и готовим…
— …И стираем!
— И убираем! — Инна грозно нахмурилась. — Кто носки постоянно разбрасывает, а?
— Я, — смиренно ответил Федор Дмитриевич, съезжая в манере подкаблучника: — Молчу, молчу…
— То-то.
— Я все съем! — торопливо сказал я, попадая в лад.
Дружный смех снял зажатость и отвел напряжение. Дышать стало вольнее. Даже подозрительный взгляд Риммы Эдуардовны как будто потеплел
— А как вы полетите? — поинтересовался я. — Через Каир?
Дворский мотнул головой, собираясь ответить, но его опередила Инна.
— Через Ташкент! — выпалила она, закатывая глаза. — Потом Дели… Джакарта… Это в Индонезии. Сидней… Это в Австралии. А дальше куда, папочка? Я забы-ыла…
— Крайстчёрч, — тепло улыбнулся Федор Дмитриевич. — Это в Новой Зеландии. И — в Антарктиду. Сначала к американцам, на Мак-Мёрдо, а уже оттуда — на нашу Молодежную. Там хороший аэродром, годится для «Ил-18». Ледник, правда, а на нем — громадный слой снега. Самолет в такой мигом зароется и скапотирует…
Инкина мама тревожно вскинула голову.
— И вы расчистили полосу! — уверенно предположила Лариса.
— Нет, умяли снег катком до твердой корки! Посадка, как на гладкий бетон.
— А чем в Антарктиде пахнет? — захлопала глазами Инна. — Ну, вот выходишь ты из самолета, и…?
Глаза Дворского, синие, как айсберг, элегически прижмурились.
— Свежестью пахнет! — выдохнул он. — Морозной, такой. Лазурное небо, белый снег и оранжевые дома на сваях. Картинка!
— На сваях? — глаза у дочери пораженно округлились. — Так пол же холодный будет!
— Нормальный там пол! — рассмеялся отец. — А сваи… Это, чтобы ветер снег под домом прометал. Иначе занесет, как в Мирном — там теперь через крышу выбираются… Нет, в Антарктиде хорошо, хоть и холодно. Зато все такое… чистое, что ли. — Федор Дмитриевич хохотнул, немного смущаясь порыва откровенности. — Со школы мечтал побывать в краю не пуганных пингвинов. И сбылось! «Гляциолог? Давай, на борт!» И все… «Отдать швартовы! Полный вперед. Курс на юг!» — он смолк, заново переживая волнующие минуты бытия. Затем, словно вынырнув из давних грез, окинул взглядом свой «девичник». — Римма больше всего на свете хочет вернуться в Ленинград…
— Город моей юности… — загрустила Эдуардовна. — Очень по нему скучаю! И завидую Инке.
— Сравнила! — распахнула Хорошистка глаза. — Ты там сколько лет прожила, а мы всего на три дня!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Все равно…
— Ларису со страшной силой тянет на БАМ… — продолжал Дворский свой расклад, мимолетно погладив жену по плечу.
— Ага! — засветилась Федоровна. — С шестого класса еще загадала два желания. Вот, думаю, выйти бы на бахчу, а кругом спелые арбузы! Выбирай любой и лопай, прямо на грядке. А другое… Вот, думаю, сяду на поезд и где-нибудь в Сибири, темным вечером, сойду. На маленькой, мне самой неизвестной станции. Наугад! А утром узнаю, куда же меня забросило желание…
— …А Инна мечтает сниматься в кино, — закончил Федор Дмитриевич.
— Правда? — пришел мой черед удивляться.
Хорошистка мило заалела щечками.
— Правда, — она тихонько рассмеялась, прикрывая губы ладошкой. — Помню, все в «дочки-матери» играют, а я своих кукол рассажу — и устраиваю им театр!
План созрел у меня моментально. Я быстренько все просчитал — в Одессу за станками мы двинем после октябрьских, и надо точно подгадать…
— Миша, заснул? — Инна со смешком пихнула меня в бок.
— Задумался человек! — уточнила Лариса.
— Папа спросил, о чем ты мечтаешь, — пришатнулась Хорошистка, бросая лукавый взгляд. — Обо мне, да?
— Инна! — одернула девушку мама.
Хорошистка мигом приняла невиннейший вид, потупила глазки, а я всерьез задумался, где в Инке кончается наивность и начинается игра. Сомнения в душе плодились и размножались…
— Наверное, мечтаешь стать ученым? — привалилась с другого боку Лариса. — М-м?
— Я и так им стану, — моя улыбка не вышла застенчивой. — Это не мечта, это цель.
— Все-все, — решительно вмешалась Римма Эдуардовна. — Хватит человека мучать! Федя, ты думаешь наливать? А то горячее остынет!
— Щас, щас… — засуетился Дворский, выуживая бутылочку «Хванчкары», и гордо произнес: — Настоящее! Отдыхали в прошлом году в Грузии, в верховьях Риони. При мне наполняли, прямо из кувшина… забыл, как называется. М-м… его еще в землю закапывают… — шлепок по лбу вышел звонким. — Квеври! Так что… — поднатужившись, он откупорил сосуд, и плеснул в подставленный женой бокал. — Миша, а тебе можно?
— Я не за рулем, — ироничная полуулыбка проиллюстрировала мое чувство юмора. — По чуть-чуть.
— По чуть-чуть! — захлопала в ладоши Инна. — По чуть-чуть!
Полусладкий шедевр грузинских виноделов нестойко закачался в моем бокале, возгоняя терпкий дух.
Безлесные холмы причесаны на пробор зелеными полосочками виноградников… Вечные снега на дальних вершинах отражают ласковое солнце… Заунывными волнами наплывают зовущие стоны зурны…
— Гаумарджос!
Синие сумерки загустели, мешаясь с ночной чернотой. Погруженные во тьму фонари гнули тонкие шеи, бросая на тротуар размытые пятна света. Вечерний холод вымел с улицы прохожих и даже машины, лишь однажды мимо прошмыгнул запоздавший «Москвич». Я даже вздрогнуть, как следует, не успел.
Все живое попряталось в коробчатые логова пятиэтажек, устраивая театр теней — за шторами качались силуэты и мерцали отсветы с телеэкранов.
— А ты мамочке понравился, — хихикнула Инна. — Она как-то успокоилась даже.
— А папе? — улыбнулся я, наслаждаясь минутами дозволенной близости.
— А ему тем более! Папочка любит умных. Не то, что мы с Лоркой. Кстати. А чего это она к тебе так липла?
— Не устояла…
Хорошистка гибким движением обхватила мою шею, потянулась, промурлыкала:
— Но я же лучше, правда?
— Правда.
Наши губы сомкнулись, и мир для двоих пропал.
Суббота 25 октября 1975 года, день
Первомайск, улица Карла Либкнехта
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
После тесноты пришкольного гаража мы робко бродили по коридорам нового районного Центра НТТМ, самим себе напоминая жильцов скученной коммуналки, переселившихся в отдельные квартиры. Ромуальдыч, как директор, осваивался в своем обширном «кабинете» — мастерской, совмещенной с гаражом, где на роль начальственного стола пробовался новенький верстак, тяжелый, как чугунная станина.
