То ли потому, что я хорошо прокалился первачом, то ли потому, что закусывал, пока Спартак припадал губами к рюмке, уже открыв вторую бутылку, а только он говорил, а я слушал. И — ел райкомовские отбивные, которые были заведомо лучше ресторанных.
— Горбачев грызет фундамент партии, согласен? Цель, спросишь? Да нету у него никакой цели! Нет, я не спорю, партия нуждается в… как бы сказать?.. В определенном, но аккуратном реформировании. Но он же хозяйство перестраивать намерен! И что получим в результате?
— Макароны вместо патронов. Тебя не устраивает?
— Сползание мы получим. Сползание в капитализм, понял? К чему это приведет?
— К нормальной конкуренции. Без всяких дурацких патронов.
— Дались тебе эти патроны! Сказать тебе… Только не болтай.
— Не говори.
Спартак перегнулся через стол, выдохнул коньячный аромат:
— Волнения в нацреспубликах. В Молдавии, Казахстане, Азербайджане, не говоря уже о Прибалтике и Грузии.
— Что-то я никаких волнений в Грузии не заметил.
— Националистическая провокация, понял? Своих же девчонок прибили, чтоб ненависть к русским…
Он перегибался через стол, шипел, брызгал слюной, и я, не задумываясь и с места не вставая, шарахнул его кулаком по физиономии. С оттягом, помнится.
Ну, подрались. Он посильнее меня был, помоложе, поспортивнее — молодежным спортлагерем одно время командовал, спорткадры ковал. Но меня такая злая обида проняла, что я ему насовал немало. Да и бил точнее — когда Тамарочка нас растащила, он вроде как поболее моего разукрашенным выглядел.
Выкатились дорогие гости. Початую бутылку коньяку оставили, почти нетронутый харч и — подались. Я за ними дверь запер и приступил к этим подаркам, смешивая первач с коньяком пятьдесят на пятьдесят. Не потому, что мне уж так страстно напиться хотелось — милицию ждал. Все-таки первого секретаря отутюжил, верных три годика на общих работах. И тут бы секретарские дары и пропали. И чтобы это зазря не пропадало, я все в себя перегрузить стремился. И кровь с лица не смывал. Некогда мне было.
Проснулся часов в пять — пить от той взрывчатой смеси захотелось, как бедуину. Гляжу: раздетый, умытый и со стола все прибрано. Проморгался — рядом кто-то тихонечко в подушку дышит.
Танечка.
3
Больше я спать не ложился. Умылся, побрился, рубашку чистую разыскал и даже яичницу приготовил. И — кофе к ней. Правда, нашего растворения.
Похмелиться весьма тянуло, но я крепился. Я не мог понять, когда она пришла, каким меня застала, что я с пьяных-то глаз ей наговорил. Ничего не помнил. Не помнил даже, кто кого в постель укладывал и что потом случилось. Было или не было?..
Эта неизвестность, признаться, мучила меня невыносимо. И выяснять ее следовало в трезвом виде, почему я, честно сказать, и невыносимо мучился.
Мучение мое имело странный источник, и, когда я обнаружил, откуда он бьет, мне, признаться, легче не стало.
Я впервые смотрел на спящую молодую женщину. Нет, разумеется, мне доводилось разглядывать их и прежде, но такой безмятежной, такой солнечной и словно бы мечтающей во сне я еще не видел. И очень испугался, не испачкал ли я этой светлой безмятежности ночью, о которой ровно ничегошеньки вспомнить не мог.
Вот так я и сидел, и смотрел то ли на спящую женщину, то ли на спящего ребенка, которого у меня еще не было. Как раз, может быть, именно поэтому я и испытывал нечто вроде умиления, что ли. И бог с ней, с яичницей, пусть себе сох-нет…
А потом реснички у нее дрогнули. Я понял, что она просыпается, и тихо вышел на кухню.
Танечка проскользнула в ванную, покопошилась там и появилась передо мной с детским румянцем и смущением.
— Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?
— Как ты у меня-то оказалась? Конечно, я очень рад, но кто тебе открыл дверь?
— Вы.
— А как ты узнала, что я в тебе нуждаюсь?
— Я возвращалась из кино, встретила Тамару с мужем, и она сказала…
И замолчала.
— Что мы подрались?
— Что вы подрались, — тихо подтвердила Танечка и опустила глаза.
— Ну, тогда давай завтракать. Правда, яичница, кажется, превратилась в подметку.
— Я приготовлю, приготовлю. Вы садитесь к столу, я сейчас.
Я прошел в комнату и сел за стол. И почему-то вспомнил, что сказал мне отец, помирая в госпитале: «Женись на той, которая будет кормить тебя утром с удовольствием».
Оставалось выяснить, я — так сказать, де-факто — уже женился или еще холостяк. Это было трудно, потому что я абсолютно ничего не мог припомнить. И спросил, когда Танечка накрыла на стол, притащила завтрак и уселась напротив.
— Я вчера наболтал много лишнего?
— Вы вчера очень горевали. Вспоминали какую-то Тину и Нателлу. А потом заговорили о Нине, которая осталась совсем одна, и я поняла, что вы говорите о тбилисских событиях.
— О них было сообщение?
— У нас — нет. Я слушала вражьи голоса.
— Я много пил?
— Пополам мы прикончили бутылку коньяка. Потом я… уложила вас спать. Вас трясло, как в лихорадке, и я… Я поняла, что должна вас согреть. — Она вдруг засмущалась, вскочила из-за стола. — Я принесу кофе..
А пока она отсутствовала, я почему-то малость успокоился. И совсем другие мысли полезли в голову: я так и не навестил больше Лану и осиротевших футболистов. Не рассказал им о последних днях Вахтанга на этой земле, не выпил за вечный упокой его самого и его девочек, не проводил, как положено провожать, овдовевшую жену друга и его осиротевших детей. Я пропил их в личной запойной тоске и пьяных слезах. Не спорю, это очень по-русски, но от этого мне было не легче.
И уж совсем нелегко приходилось, когда вдруг вспоминал о полновесной Ляле. Тогда меня кидало в жар, и я срочно мчался под ледяной душ, если была такая возможность.
Так мы стали жить вместе. Танечка взяла на себя все заботы по хозяйству, ходила на рынок за продуктами и по магазинам (последнее — скорее по привычке, потому что там ничего не было, кроме турецкого чая), кормила меня, и все это ей чрезвычайно нравилось. Я позволял себе выпивать пару рюмочек только при ней, никаких разногласий у нас не возникало, и мучило меня лишь то, что я почему-то не решался предложить ей расписаться и тем узаконить наши новые отношения. А мучился я из-за этой проклятой звериной связи, чувствовал, что прав больше не имею глядеть Танечке в глаза, и… молчал. И она помалкивала, никогда не касаясь этой темы, и я сообразил, что здесь нам не обойтись без дружеского нажима извне. И спросил, не будет ли она против, если мы пригласим к нам Альберта Кима.
— Дядю Кима? — она, улыбнувшись, поправила меня.
На следующий день пришел Ким.
4
— Он — злопамятный, — сказал Ким, когда я рассказал ему о столкновении со Спартаком. — Но сам действовать не станет, а подучит ребят из спортивного лагеря. Там — крепкие качки, как теперь принято говорить. Крепкие и безжалостные.
— Ой, — сказала Танечка.
Ким усмехнулся:
— Подмога уже едет.
— Какая подмога?
— Андрей демобилизовался. А с ним вместе — и Федор.
Это была добрая подмога, но она могла опоздать: через два дня мне надлежало приступить к исполнению служебных обязанностей. Киму об этом знать было необязательно, но Танечку я все-таки предупредил, чтобы нигде особо не задерживалась.
Пока Таня возилась на кухне, я обрисовал Киму свое новое семейное положение. Он усмехнулся:
— Вот афганцы подъедут и — отпразднуем по полной программе. Ты женись на ней. Хорошая девочка.
— То-то и оно, — уныло сказал я. — А у меня — эта Ляля.
— Забудь.
— А ну как Танечка узнает и не простит?
— Во-первых, она женщина и, следовательно, знает все. А во-вторых, давно простила.
— Думаешь?..
— Не простила бы — не пришла. Она — очень хорошая девочка.
Мне было приятно это слышать. Хорошая девочка в моем возрасте — это верный друг. А что может быть надежнее друга-женщины?
Сердечно мы тогда посидели. Посмеялись, поулыбались, поговорили по душам, понимая друг друга с полуслова. И Ким, обычно всегда сдержанный, мечтой своей поделился:
— Я парниковое хозяйство надумал создать. Молоко — продукт дешевый, невыгодный, а ранний овощ — всегда к столу. Добился ссуды в банке, три парника заложил. Под огурцы, помидоры и зелень, как Вахтанг говорил. Ну, там, укропчик, петрушка, лучок. Мы же — огородники!
— Вахтанг, — я вздохнул. — Погиб Вахтанг.
— Я знаю. — Ким посуровел, водку по рюмкам разлил. — У меня добрый знакомый в Тбилиси. Написал, чтобы я не верил казенным реляциям.
Он помолчал, угрюмо ссутулившись над полной рюмкой. Сказал, глядя в стол:
— Вахтангу голову саперной лопаткой раскроили, а официально объявлено, что сам упал и ударился затылком о тротуар. Вот так, друг. Помянем?
Помянули. Помолчали над рюмками, выпили, сели. Ким вздохнул:
— Как думаешь, перестройка в перестрелку не превратится?
