— А тогда я чуть партбилет не сжег. И потом долго надеялся: переходный период, еще образуется… В последнее время часто себя спрашиваю: почему терпел, почему не сопротивлялся? И знаешь, что понял? Не потому, что трусливый был или к послушанию привык, а потому, что не подозревал, что власть может так бессовестно обмануть. Кинуть, развести, лохануть… Молодые не понимают, а наше поколение видело: жизнь становится лучше. И верило: будет еще лучше. Не только своя, а у всех.
Помолчав, тяжело вздохнул:
— Думаешь, брюзжит дядька, к старости дело идет. И жизнь у него совковая, и цель совковая… Ну тогда скажи мне, к чему сейчас молодежи стремиться? — начал он опять распаляться. — Иметь еду, шмотки, тачку? А дальше? Неужели смысл — в тряпках? Или в том, чтоб умереть здоровым? Или все счастливы из кожи лезть и пуп рвать, чтобы олигарх новую яхту купил? Это — национальная идея?!
Его горячечность передалась и мне.
— Тогда, — кивнула я в сторону, подразумевая прошлое, — врали тоже достаточно. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» И под это «вольно» — строем марш! — вспомнилась мне недавняя случайная мысль. Вот она к чему была! — Левой, левой! И сажали, и расстреливали… — заводилась я все больше. — Что, разве ваша власть не лицемерила?! На каждом доме — «Слава Коммунистической партии!», на каждой стене — «Да здравствует КПСС!». А чему слава, что должно здравствовать? Партия, которая выедала себя изнутри, убивала своих же членов сотнями, тысячами, часто самых лучших и верных?! Которая только и могла, что молчать, аплодировать и единогласно руки поднимать?!
— Начнем с того, что, раз люди репрессировались, значит, не все и не всегда молчали. Теперь про лозунги… А ты случайно другие не видела — «Слава трудовому народу!», «Да здравствует дружба народов!»? Это что, по-твоему, тоже двуличие и вранье?! Нет, дорогая моя, трудягу уважали, потому что понимали, кто кого кормит. А сейчас он что? — быдло бесправное…
— Понятно. Предлагаете отнять и поделить? — съязвила я, не погнушавшись затертой до дыр банальности.
Он резко, словно поезд, у которого сорвали стоп-кран, остановился.
— Думаешь, я сейчас испуганно ручками замашу: ну что ты, как можно, я совсем не то имел в виду! — воскликнул он, не замечая, что на самом деле машет руками. — А я то и имел в виду: да, отнять! Вот скажи: мошенник обманом забрал у тебя колечко или сережки, следует его за это наказать? Следует. А сережки кому — ему оставить или тебе вернуть?
— Ну мне, — замялась я, уже понимая, куда он клонит.
— А если вор прикарманил завод? Порт? Фабрику? Вся страна семьдесят лет строила и вдруг — бац! — хозяева объявились. Палец о палец не ударили — уже олигархи. И теперь их не тронь, все по закону. Так ведь закон что? Бумажка. Сегодня одна, завтра другая. Долго ли новую написать. Они ведь, сволочи, потому и конфискацию отменили… Нет, ты все-таки ответь: почему у воров нельзя ворованное отнять? — опять переключился он на меня.
— А разве отдадут? — удивилась я. — Да и как теперь определить, где украденное, а где заработанное?
Похоже, он ждал этого вопроса, потому что ответил быстро, ни на секунду не задумавшись:
— Да, сложно теперь народу народное вернуть, тяжело — согласен. Так ведь любое преступление расследовать трудно. Что ж теперь, вовсе не расследовать?
Помолчав, продолжил:
— А про поделить… Зачем? Это же чушь полная, что общим хорошо управлять нельзя. Можно. Что мы, дурнее китайцев? Просто надо хотеть. Хотеть и делать. А умных и порядочных у нас еще не так мало, как некоторые рассчитывают, — добавил дядя Витя, как-то разом обмякнув. — Ты пойми, я не революций, не «сильной руки» — я порядка и справедливости хочу. Чтобы каждому — по делам его…
Мы вышли из парка, уже черневшего за нашими спинами темным провалом. По улице медленно продребезжал трамвай. Его скрипучий ритм, кажется, нас обоих вернул в реальность.
— Ладно, совсем я тебе голову заморочил, — устало вздохнул дядя Витя.
Мама с Леонидом Петровичем стояли у вокзала и, пока мы подходили, то и дело тревожно поглядывали в нашу сторону. Вряд ли они слышали сам разговор, но и повышенный тон уже был безусловным поводом для беспокойства. Однако на мамин робкий вопрос мы дружно сделали недоуменные лица и категорически отмели всяческие ее подозрения.
Только уже у вагона, прощаясь, дядя Витя тихонько шепнул мне:
— Но имей в виду, иногда ей эта процедура полезна. Я про голову.
Он уехал, а я осталась совершенно ошарашенная. Еще пару часов назад безоговорочно уверенная в своей правоте, сейчас я разрывалась между тем, что знала, и тем, что узнала. Почти физически ощущала, как убеждения мои, за студенческие годы утрамбованные в плотный, до состояния камня, клубок, теперь тяжело, с неимоверным усилием раздирались. Туго скрученные нити не поддавались, рвались, и их концы беспомощно торчали, ища продолжения. Но пока соединить эти обрывки я была не в силах.
Как не в силах осознать, что дядя Витя — самый хороший, добрый и умный — вдруг оказался закоренелым сталинистом. Хоть он этого и не признает.
И что мне теперь делать?
Жить, будто ничего не случилось? Невозможно.
Начать его презирать? Глупо.
Больше не разговаривать о политике? Может быть…
И ведь знаю, что говорит он неправильно, и чувствую — есть слабые места! — а переспорить не могу. И знаний не хватает, и умения…
Вот! Нашла! Обязательно, непременно буду с ним спорить! Чтобы, наконец, научиться за себя постоять!
P.S. Себя не обманывай. Ты уже чувствуешь, что он в чем-то прав, но пока не хочешь это признавать. Конечно, не насчет Сталина, насчет другого. И не находишь иного способа дать себе возможность пусть пока не соглашаться, но слушать. Сама ведь недавно удивлялась, что в учебнике нет ни строчки про детей-героев. И сама убеждала: хотите знать, как было, — крутите мяч!
Ну вот! Уже на твою мельницу воду лью, дядя Витя.
5 февраля
После уроков договорились с Наташей сходить в цветочный магазин. У ее тетушки — яростной любительницы горшечных растений — подоспел очередной день рождения, и теперь вся родня бегала в поисках чего-то эдакого. Я была приглашена в качестве почетного эскорта и эксперта.
Пока Наташа собиралась, я от нечего делать разглядывала с десяток цветных картинок, лежащих у нее на столе.
— А, это мои несуны стараются, — улыбнулась она. — Как оценки приспичит исправлять, так они в Интернете откопают что-нибудь, распечатают и ко мне бегут. С этим, — махнула она рукой на листы, — вообще смех. Представляешь, из шестого один принес. Я ему объясняю: мы Первую мировую только через три года будем изучать. А он: но ведь на цветном же принтере распечатал, хоть четверку поставьте. Во как! «Ведь на цветном же!» — передразнила она, скорчив рожицу.
У меня самой таких ходоков в конце четверти хоть отбавляй. А куда деваться? Пригодится…
На листах оказались распечатанные к уроку слайды, вполне, кстати, профессиональные. С планом занятия, целью, картами, фотографиями. Я повертела их и уже хотела положить, как вдруг чуть не выронила от удивления:
— Наташ, а ты читала, что тебе твой двоечник принес?
— Нет, — растерялась она. — Посмотрела мельком. А что такое?
— Ты только послушай! «Начало войны вызвало в России взрыв патриотизма. В крупных городах прошли антигерманские манифестации и погромы. Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Уже в 1-е дни на мобилизационные пункты явились почти все военнообязанные. Женщины добровольно работали санитарками».[5] Ничего себе!
Наташа напряглась, но промолчала.
— Да ты что? С каких это пор погромы стали проявлением патриотизма?
Она взяла лист, перечитала:
— Знаешь, а я бы, наверно, и не заметила…
Хотела над ней поглумиться, а потом подумала: наверняка не одна она не заметила. Даже автор не понял, что написал. Потому что пусть уж он лучше будет дурак и растяпа, чем националист и провокатор.
7 февраля
Сегодня сидели с Сережей дома, смотрели «Титаник». Я опять втихушку плакала: жалко же…
Оказывается, Сережа фильм ни разу не видел. Когда шел премьерный показ, он был на объекте где-то на своих Северах, а потом шумиха улеглась, и поводов для встречи у них почти не осталось. Почти, потому что кино «а-ля романтик» явно не его формат.
Сначала немного расстроилась. Когда любишь, хочется совпадений. Чтобы «единое целое», «две половинки» или что-то в этом роде. (Ну вот, уже и на банальности потянуло. Это все «Титаник» виноват!)
А потом поняла: все правильно. Он просто сказал свое мнение — не отстаивал его с пеной у рта, не настаивал на нем уперто, не соглашался малодушно, думая совсем другое… Умный человек так и должен делать. А Сережа — умный.
