– Боже, кого я вижу! – удивленно протянул он, обратившись к Амалии. – Сама мадемуазель Зюзи! Так вы живы? Что вы на меня так смотрите? Не узнаете? Неужели позабыли своего постоянного клиента? – Карл Фаберже удивленно смотрел на подошедшего. – Мне рассказывали, что большевики расстреляли три сотни проституток, среди них были и вы. Якобы они спаивают солдат. Какие глупости! У этих большевиков все как-то не по-человечески… Кому могли помешать эти чудные создания? Как я рад, что с вами ничего не случилось!
– Послушайте, вы, хам! Подите прочь! – вскочил со своего места Карл Густавович.
– Я ни на что не претендую, понимаю, это ваш новый клиент. Я вас начал даже забывать, – продолжал подошедший буравить Амалию острым взглядом. – Наверное, он платит вам очень большие деньги, если вы не замечаете его седой бороды. В свое время я платил вам сто рублей за два часа. Это считалось очень хорошей ценой. Ведь бордель был высшей категории, и к вам все время была очередь. Помните ту милую гостиную, где мне пришлось проводить часы в ожидании встреч с вами…
Карл Густавович замахнулся тростью, его лицо было перекошено от гнева:
– Если вы не уйдете прочь, я вас ударю!
Удивленно посмотрев на Фаберже, мужчина ответил:
– Прошу покорнейше меня извинить, кажется, я ошибся. Сходство просто невероятное, эта женщина ну в точности моя милая Зюзи…
– Вон! – вне себя от ярости, закричал Карл Фаберже.
Приподняв шляпу, мужчина быстрой походкой зашагал из сквера.
Карл Густавович обессиленно опустился на скамейку. За эти несколько минут он постарел лет на десять. Его худое лицо побелело и выглядело изможденным, руки, сжимавшие трость, слегка подрагивали.
– Каков наглец! Каков…
Амалия положила узкую ладонь на его пальцы:
– Бедный Карл… Успокойтесь… Вы единственный человек, который любил меня по-настоящему. – В глазах женщины застыли слезы. – Знаете, дорогой Карл, мне нужно уже идти.
– Уже?
– Да. Очень надеюсь с вами встретиться.
– Вы знаете, где меня искать.
Быстро поднявшись, Карл Фаберже поцеловал протянутую руку, а потом долго смотрел вслед удаляющейся женщине, вслушиваясь в хруст гальки, издаваемый подошвами ботинок. Потом поднял саквояж и направился к мосту.
Впереди его ждала Нарва.
Мужчина в легком коричневом пальто вышел из сквера и направился к машине, стоявшей в переулке. Распахнув заднюю дверцу, устроился в салоне и произнес:
– Он ничего не заметил.
– Да, ты молодец, – похвалил Большаков. – Настоящий артист. – Василий внимательно наблюдал за удаляющейся Амалией – завернув за угол, она окончательно скрылась из вида. – Вот что, Прокопий, давай езжай за ней, – повернулся он к водителю. – Не хватало еще бегать за этой кралей по всему городу!
– Понял, – охотно отозвался водитель и переключил скорость. – Никуда она от нас не денется!
Машина проехала вдоль запущенного сквера: разросшиеся ветки злобно стучали по кузову, били в лобовое стекло.
– Чтоб их!.. – невольно выругался Прокопий. – И ведь проехать-то негде, что за улицы такие!
Амалия ускоренным шагом двигалась по мощеной дороге. Длинная зауженная юбка сковывала шаг. Острые каблуки ботинок проваливались в рыхлый грунт.
– Куда же она так, голубка, торопится? – хмыкнул Большаков. – Неужели от нас удирает? Притормози! – Автомобиль остановился рядом со спешащей женщиной, и он коротко бросил: – В машину!
– Я сделала все, что вы хотели! Вы сказали, что отпустите меня.
– Мне что, тащить тебя за руку? – вышел Большаков из машины.
– Послушайте, мы с вами так не договаривались, он ведь мне поверил. Отпустите меня, – взмолилась Амалия. – Прошу вас!
– Мне бы не хотелось делать тебе больно, но ты меня вынуждаешь. Мы возвращаемся в Петербург, там тебе зададут пару вопросов, а потом можешь ехать куда тебе заблагорассудится.
– Это правда? – с надеждой спросила Амалия, подняв на Большакова испуганные глаза.
– Можешь мне поверить, сейчас и без тебя хлопот полно. Напишешь все, что знаешь о Фаберже, где он может прятать свои ценности, кому доверяет, и можешь проваливать куда хочешь! – Распахнув дверцу, Большаков скомандовал: – Садись!
Амалия Крибель, попридержав спадающую шляпку, села на заднее сиденье.
Глава 9. Иллюзионист Ванька Конек
1918 год, август, Ивангород
Ванька Конек, молодой белобрысый мужчина двадцати пяти неполных лет, принадлежал к известной цирковой фамилии, из которой вышло два десятка акробатов, с пяток рыжих клоунов, четыре укротителя тигров, три дрессировщика пуделей и один известный борец под псевдонимом Большой Добрыня. Но особенно семейство прославилось как иллюзионисты, имея к этому ремеслу генетическую предрасположенность. У каждого из них пальцы были настолько гибкими и чувствительными, что невольно создавалось впечатление, что их ладони напрочь лишены суставов. Столь же необыкновенно гибкими, словно закрепленными на каких-то волшебных шарнирах, были их локти и предплечья. Ванька Конек, спекулируя своей гуттаперчевостью, нередко солировал под сводами цирка, вызывая нешуточный восторг публики. Но более всего ему удавались карточные фокусы, в которых ему просто не было равных. Его отец, известный иллюзионист, передал сыну все свои секреты и накопленное мастерство, полагая, что тот укрепит славой родительскую фамилию. Однако сына тянуло совершенно в иную область – криминальную, в которой он преуспел еще в раннем возрасте, шаря по карманам публики, собравшейся у касс. При этом крал кошельки настолько искусно, что даже мог любезно разговаривать со своей жертвой. Сложно было сказать, что это было – невероятная игра его пальцев или гипнотические способности, но ни одна из жертв не могла заподозрить в милом обходительном юноше отпетого карманника.
Вскоре фокусы в цирке ему изрядно поднаскучили – отсутствовала должная острота, каковая непременно должна быть во время даже самой банальной кражи. Его душа требовала настоящего восторга, чтобы по кончикам пальцев пробежал колющий страх, заставляя быть еще более осторожным и внимательным. Ванька Конек крал просто потому, что ему это нравилось, потому что чувствовал к этому роду деятельности невероятные способности, если не сказать более – призвание.
Воровал, потому что не мог по-другому. С крадеными деньгами расставался охотно, безо всякого сожаления, раскидывая их едва ли не по сторонам, а потому приобрел славу человека щедрого, удачливого и склонного к разного рода куражам. Именно последняя черта его характера сыграла с ним злую шутку. Однажды, пребывая в крепком подпитии, он стащил у купца первой гильдии Ивана Митрохина стопку акций на сто тысяч рублей, половину из которых тотчас раздарил своим приятелям, а другую, из-за невозможности немедленно реализовать, засовывал понравившимся барышням в лифы и пускал на самокрутки.
Искусного карманника нашли уже через шесть часов после кражи. Впрочем, сделать это было нетрудно. Заглянув в первое же понравившееся заведение, Ванька Конек залез на стол и, подкидывая акции вверх, громко кричал:
– Все сюда! Озолочу!!
Полицейские взяли Ваньку без особого шума. Умаявшись и упившись, он, свернувшись калачиком в углу трактира, громко похрапывал и нелепо улыбался во сне каким-то своим безалаберным мыслям.
Окончательно Ваня проснулся только в каталажке. Белым пятном в памяти оставался как момент задержания, так и препровождение в кутузку. Он даже не помнил, в какой момент минувшего вечера ему поставили под глазом синяк и вывернули скулу. После суда, состоявшегося практически на следующий день, его препроводили в исправительное арестантское отделение, а еще через полтора года он был отпущен на свободу революционным комитетом. С тех самых пор Ванька Конек неизменно объявлял о том, что пострадал за коммунистические убеждения, и стал причислять себя к политическим узникам. А в красный угол, где прежде висела икона, повесил портрет Карла Маркса.
Второй раз его задержали уже в Ивангороде год спустя, когда он с группой жиганов, переодевшихся в красноармейские шинели, «реквизировал» ценности в домах «буржуев». Подъехавшие чекисты, не устраивая особых разбирательств, перестреляли во дворе дома половину бандитов, а другую препроводили в небольшой особняк, где размещалась местная ЧК. После недолгого допроса, выяснив, чем он занимался до октябрьского переворота, его заперли в узкой камере с небольшим окошком под самым потолком. Иногда по коридору раздавались шаги – это выводили очередного мученика, а потом во дворе громыхал слаженный залп. Ванька Конек всякий раз вздрагивал, когда слышал тяжеловатый шаг конвоиров, полагая, что в этот вечер они завернут в его камеру. Но всякий раз обходилось.
Сейчас тяжеловатые шаги конвоя остановились точно у порога его камеры. Ключ в замке провернулся – и дверь, скрипуче раздирая тишину, распахнулась. В камеру вошел высокий человек в кожаном пальто.
