Оззи ничего не ответил. Не задержав взгляд на раввине Биндере, он принялся складывать картину мира внизу: разбирал, где стоят, где не стоят люди, где друзья, где недруги, где участники, где зеваки. Его друзья нестройными звездообразными группками сгрудились вокруг раввина Биндера — он все еще простирал длань горе. Центром звезды, концы которой завершали не ангелы, а пять подростков, был Итци. Что за картину являл собой мир — эти звезды внизу, раввин Биндер внизу… Оззи — только что он и телом-то своим не владел — вдруг открылся смысл слова «власть»: открылся Покой, открылась своя Сила.
— Оскар Фридман, спускайся, считаю до трех!
Мало кто из диктаторов соглашался ждать до трех, пока подданные выполнят его приказ, но, как водится, раввин Биндер диктатором был лишь с виду.
— Оскар, ты спустишься?
Оззи согласно кивнул, хотя не имел намерения нигде — ни в подлунном мире, ни в поднебесье, куда он вознесся, — подчиниться раввину Биндеру, досчитай тот хоть до миллиона.
— Ладно, — сказал раввин Биндер. Провел рукой по черной шевелюре, не хуже, чем у Самсона, словно такой жест предписывался ритуалом, а без него счет нельзя и начинать. Другой рукой начертал в воздухе круг и сказал:
— Раз!
Гром не грянул, гроза не разразилась. Напротив, тут-то, словно только такого сигнала она и ждала, на крыльце синагоги появилась персона уж ни в коей мере не грозная. Яаков Блотник не так вышел, как высунулся из двери в надвигающиеся сумерки. Держась за дверную ручку, он возвел глаза на крышу:
— Ой!
В его стариковскую голову если что и взбредало, то крайне медленно, точно на костылях, и, хотя он не мог представить, зачем парень залез на крышу, он знал, что это нехорошо, то есть, нехорошо для евреев. Яаков Блотник все, что ни происходило в мире, оценивал просто: хорошо или нехорошо это для евреев.
Он приложил свободную руку к иссохшей щеке: «Ой, Готеню!»[53] После чего быстро — быстро для него — опустил голову и обозрел улицу. И кого он там увидел — раввина Биндера (тот только что дрожащим голосом произнес «два», как человек, который пришел на аукцион с тремя долларами в кармане), учеников — и больше никого. Пока что «для евреев это было не так и плохо». И все-таки нужно, чтобы мальчишка, пока его никто не увидел, тут же слез с крыши. Но вот вопрос: как снять мальчишку с крыши?
Всем, у кого когда-либо забирался на крышу кот, известно, как его достать. Нужно вызвать пожарную команду. Или для начала позвонить на телефонную станцию и спросить, как вызвать пожарную команду. Ну а потом заскрежещут тормоза, затрезвонят колокола, зазвучат зычные команды. И кота снимут с крыши. Так же нужно поступить, чтобы снять мальчишку с крыши.
То есть так же поступить, если ты Яаков Блотник и у тебя однажды забрался на крышу кот.
* * *
Когда пожарные машины — числом четыре — прибыли, раввин Биндер уже четыре раза досчитал до трех. Огромная пожарная машина обогнула угол, с нее спрыгнул пожарный, подбежал к желтому гидранту перед синагогой и с остервенением принялся откручивать заглушку. Раввин Биндер подскочил к нему, схватил за руку.
— У нас ничего не горит…
Пожарный, не оборачиваясь, что-то буркнул, не переставая откручивать заглушку.
— У нас ничего не горит, ничего не горит… — надрывался Биндер.
Пожарный снова что-то буркнул, тогда раввин обхватил его лицо обеими руками и повернул к крыше.
Оззи показалось, что раввин хочет отвинтить пожарному голову, все равно как отвинчивают пробку. Он не мог удержаться от смеха — ну и зрелище, семейный портрет, да и только: раввин Биндер в черной кипе, пожарный в красной каске, а рядом притулился низенький желтый гидрант — ни дать ни взять младший братишка с непокрытой головой. С края крыши Оззи приветствовал эту картину глумливым взмахом руки, и тут же его правая нога поползла к краю крыши. Раввин Биндер закрыл глаза руками.
Пожарные работают споро. Оззи еще не восстановил равновесие, а на газоне перед синагогой уже развернули огромную, круглую, желтую сетку. Пожарные, державшие ее, сурово, безучастно смотрели на Оззи.
Один из них повернулся к раввину Биндеру:
— Этот парень, он что — псих или как?
Раввин Биндер отнял руки от глаз, медленно, боязливо, как отдирают пластырь. Проверил: на тротуаре — ничего, в сетке вмятин нет.
— Так он будет прыгать или что? — крикнул пожарный.
Голосом, теперь уже никак не трубным, раввин Биндер в конце концов выговорил:
— Да, да, вроде бы да… Грозился, что прыгнет.
Грозился? С чего бы, на крышу он залез — это Оззи помнил, — чтобы отвязаться от Биндера; прыгать он и не думал. И убежал он, чтобы отвязаться от Биндера, и, по правде говоря, на крышу лезть не собирался — его туда загнали.
— Как его зовут, этого мальца?
— Фридман, — ответил раввин Биндер. — Оскар Фридман.
Пожарный посмотрел на Оззи:
— Оскар, ты чего? Ты прыгнешь или как?
Оззи не ответил. Если честно, ничего такого ему и в голову не приходило.
— Слушай, Оскар, хочешь прыгать, прыгай, не хочешь — не прыгай. Не трать наше время попусту, слышь?
Оскар посмотрел на пожарного, потом на раввина Биндера. Ему захотелось, чтобы раввин Биндер снова закрыл глаза руками.
— Я прыгну.
И пронесся по краю крыши до того угла, куда сетка не доходила, — размахивая руками, рассекал воздух и с силой хлопал себя по брюкам. При этом издавал вопли наподобие пожарной машины: «Уи…уи…» и перегибался через край крыши чуть не до пояса. Пожарные бросились за угол — развернуть сетку там. Раввин Биндер невнятно воззвал к небесам и закрыл лицо руками. Все двигались быстро, рывками, как в немых фильмах. Толпа, подвалившая вслед за пожарными машинами, издала долгое — не хуже, чем при запусках фейерверка на 4 июля[54], — «О-о-а-а-ах!». В суматохе на толпу никто особого внимания не обратил, за исключением конечно же Яакова Блотника — свесясь с дверной ручки, он пересчитывал головы:
— Фир ун цванцик…финф ун цванцик! Ой, гут![55]
Тогда, с котом, все было иначе.
Раввин Биндер сквозь пальцы обследовал тротуар, сетку. Пусто. Оззи меж тем несся к другому углу. Пожарные понеслись следом, но не поспевали за ним. Стоит Оззи захотеть, и он спрыгнет и расшибется, а когда пожарные подоспеют, на что нужна будет их сетка — разве что покрыть кровавую кашу.
— Уии…Уии…
— Эй, Оскар, — крикнул запыхавшийся пожарный. — Какого черта, ты что, в игры с нами играешь?
— Уии…Уии…
— Эй, Оскар…
Но Оззи, бешено размахивая руками, уже мчал к другому углу. Раввин Биндер чувствовал, что больше не выдержит: пожарные машины — и откуда они только взялись, надрывающий горло мальчишка — ведь он того и гляди убьется, сетка. Раввин рухнул на колени, силы его оставили и, сложив перед собой руки домиком, взмолился:
— Оскар, Оскар, ну уже хватит. Не прыгай, Оскар. Спустись, умоляю… Умоляю, не прыгай.
А чуть поодаль, из толпы послышался одинокий голос, одинокий мальчишеский голос — он прокричал парнишке на крыше одно-единственное слово:
— Прыгай!
Голос принадлежал Итци. Оззи тут же перестал размахивать руками.
— Ну же, Озз, прыгай! — Итци поломал свой луч звезды и дерзновенно, по наитию, но не штукаря, а приверженца отделился от толпы. — Прыгай, Озз, прыгай!
Не вставая с колен и не размыкая рук, раввин Биндер обернулся к Итци. Посмотрел на него и снова — видно было, что ему это нелегко, — на Оззи:
— ОСКАР, НЕ ПРЫГАЙ, НЕ НАДО! НЕ ПРЫГАЙ, УМОЛЯЮ, УМОЛЯЮ…
— Прыгай!
На этот раз голос подал не Итци, а один из лучей звезды. Когда к половине пятого, в назначенный раввином Биндером час, прибыла миссис Фридман, все малое, опрокинутое вверх тормашками небо внизу надрывалось, упрашивало Оззи прыгнуть, раввин же Биндер больше не уговаривал Оззи не прыгать, а рыдал навзрыд, уткнувшись в сомкнутые домиком руки.
* * *
Миссис Фридман — и это вполне объяснимо — не могла взять в толк, что делает ее сын на крыше. И потому спросила:
— Оззи, детка, что ты там делаешь? Что случилось?
Оззи перестал визжать и руками больше не размахивал, помавал плавно, как птицы при слабом ветре, но ничего ей не ответил. Вырисовываясь на фоне низкого, затянутого тучами, темнеющего неба Оззи — свет, угасая, теперь отстукивал время быстрее, точно на антирапиде, — еле-еле помавал руками и поглядывал на кургузую женскую фигурку, свою мать.
— Что ты там делаешь, Оззи? — Она повернулась к коленопреклоненному раввину Биндеру, надвинулась на него так, что от ее живота его отделяла лишь полоса сумрака, не толще папиросной бумаги. — Что там делает мой мальчик?
Раввин Биндер воззрился на нее, но язык отказал и ему. Двигались лишь сомкнутые домиком руки — подрагивали, как слабеющий пульс.
