— Меня зовут Дэвид, — сказал он. — А это имя какого цвета?
Николь взглянула на него. У Дэвида были выразительные умные глаза, а темные волосы на висках поблескивали сединой.
— Ультрамаринового, — сказала она уверенно.
— Правда? У меня есть галстук такого цвета; я очень им дорожу и надеваю только по праздникам. Но, к сожалению, моя работа требует, чтобы я носил скромный полосатый костюм.
— А чем вы занимаетесь?
— Так, ничего особенного, — сказал он туманно. — Конторский труд, скучища. А вы?
— Я певица. Как раз еду с прослушивания на радио.
— Правда? Как замечательно! И как все прошло?
Николь вернулась мыслями к конкурсу. Непривычная к микрофону, она поначалу нервничала, но как только начала петь, сразу же успокоилась.
— Очень хорошо.
— Вы, я вижу, в себе уверены.
Поезд набрал скорость, и пейзаж за окном слился в мелькающие зеленые и коричневые пятна.
— Я всегда добиваюсь того, чего захочу, — объяснила Николь. — Главное — действительно захотеть.
Казалось, это его позабавило.
— И вы не боитесь… искушать судьбу?
Николь покачала головой.
— Нисколько. — Она снова посмотрела на него. — Какая у вас любимая песня?
Он задумался.
— Я очень люблю Генделя. Ну, и Моцарта, конечно. Если выбирать самую любимую… хотя это довольно трудно… Но, пожалуй, это будет «Dove sono i bei momenti» из «Женитьбы Фигаро».
Она тихонько пропела несколько тактов. Поезд нырнул в тоннель. Когда снова стало светло, Николь спросила:
— Хотите сливу? Они очень хорошие — я сорвала их сегодня утром.
— Если у вас их много, с большим удовольствием.
— Мы собирались сварить джем, но не хватает сахара. А по-моему, так они даже вкуснее.
Николь вынула из портфеля с нотами коричневый бумажный кулек и протянула ему. Поезд замедлил ход, и пейзаж за окном снова обрел четкие очертания. Колеса деловито постукивали на стыках. Дэвид спросил:
— Далеко вы едете?
— До Хольта, в Норфолке, — ответила Николь.
Вдруг он, сметая собаку, роняя шляпу, сливы и зонтик, навалился на Николь и стащил ее на пол. Она не сразу сообразила, что происходит. Она понимала только, что стоит ужасный грохот, она валяется на полу, а ее попутчик склонился над ней, прикрывая ее своим телом, и держит за руки, не давая подняться. Когда пули прочирикали об обшивку вагона, Николь поморщилась, и Дэвид отрывисто сказал ей:
— Все хорошо, сейчас все будет хорошо.
Поезд затрясся, завизжали, останавливаясь, колеса, и Николь швырнуло вперед, прямо об дверь головой. Засвистел паровоз, и рев моторов немецкого самолета перешел в тонкий удаляющийся вой.
Все разом стихло и успокоилось. Потом тишину нарушили рыдания, кто-то звучно выругался, чей-то голос произнес:
— Осторожно, здесь повсюду битое стекло.
Николь открыла глаза. Дэвид сказал:
— Простите, ради Бога, я, наверное, напугал вас, но я заметил самолет… Вы целы?
Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
— Тогда я посмотрю, не нужна ли моя помощь. Подождите меня здесь, хорошо? Я мигом.
Николь смела с сиденья осколки оконного стекла и села, прижимая Минни к груди. Осторожно ощупав голову, она обнаружила на затылке порядочную шишку. Через проход от Николь всхлипывала женщина. Дырки от пуль в крыше вагона напоминали головоломку, в которой надо соединить точки по порядку, чтобы получился рисунок.
Спустя минут десять Дэвид вернулся.
— Есть несколько пострадавших, но в поезде оказались две медсестры, они их перевяжут. Пробит бак для воды, и несколько вагонов серьезно повреждены. Обещают прислать другой поезд, только боюсь, это потребует времени. Своим ходом мы наверняка доберемся быстрее.
Николь с усилием распахнула дверь вагона. Поезд стоял в чистом поле: никакого жилья не было видно, лишь пересекающиеся межи, да ограда, да вокруг — леса. Закатное солнце играло на спелых колосьях, сверкали протоптанные в высохшей грязи тропинки. Дэвид спрыгнул с подножки и подал руку Николь.
— Давайте я понесу ваши вещи.
Николь покачала головой.
— У меня нет ничего тяжелого, а Минни пойдет сама. — Она опустила собачку на землю, и та с лаем помчалась по периметру поля. — Как вы думаете, где это мы?
— Где-то в Бедфордшире, — сказал Дэвид, оглядевшись. — Если мы найдем деревню, возможно, там ходит автобус. И вы сможете позвонить домой. Ваши родные, наверное, волнуются.
— Да нет, — беспечно сказала она. — То есть мама, наверное, волнуется, но папа знает, что я всегда падаю на четыре лапы. И потом, все равно у нас нет телефона.
Они увидели на горизонте тонкую иголку церковного шпиля и двинулись в ту сторону напрямик, через поле. Хотя уже спустился вечер, было тепло; Николь сняла жакет и спрятала его в портфель. Когда они дошли до деревни, Дэвид остановился перед пабом.
— Хотите немного бренди? В медицинских целях — слегка успокоить нервы, вы ведь такого страху натерпелись.
— Такие вещи меня не особенно пугают, — сказала Николь, — но бренди я выпью с удовольствием.
Темный бар с низкими потолками был переполнен, так что они устроились в крошечном садике позади паба. Дэвид выяснил, что через полчаса пойдет автобус в Бедфорд; оттуда ходит поезд до Кембриджа, где Николь сможет пересесть и доехать в Хольт. Он с любопытством спросил:
— Если обстрел поезда вас не пугает, тогда что же?
Николь немного подумала.
— Ну, одиночество, пожалуй. Я ненавижу оставаться одна. И еще я не выношу, когда надо спускаться под землю — в пещеры, подвалы. А еще, — она наморщила нос, — я ненавижу скучать.
Он протянул ей руку.
— Я только что сообразил, что даже толком не представился. Вы не знаете обо мне ничего, кроме моего ультрамаринового имени. Меня зовут Дэвид Кемп.
— Николь Мальгрейв, — ответила она, и они обменялись рукопожатием.
Хотя Элеонора быстро научилась ухаживать за Оливером, ребенок не доставлял ей той радости, какая, как она думала, автоматически сопутствует материнству.
Поправившись после родов, она обнаружила, что основное чувство, которое она испытывает в долгие часы, проводимые с сыном, — это скука. Повторяемость действий, связанных с уходом за ребенком — бесконечный цикл кормлений, пеленаний, купаний, унылые прогулки с коляской, нудные игры с погремушкой или плюшевым медвежонком, — была для нее слишком утомительной. Материнские обязанности отнимали удивительно много времени и нагоняли тоску. Ее уму не хватало пищи, в то время как тело чрезвычайно уставало. Если она садилась почитать книгу, плач Оливера отвлекал ее прежде, чем она успевала прочесть пару страниц. Если она играла на пианино, он приходил в возбуждение. Любой поход в гости или визит к отцу Элеоноры не приносили никакого удовольствия из-за того, что приходилось брать с собой малыша. Элеонора не могла вспомнить, когда она в последний раз ходила на концерт. В тех редких случаях, когда Гаю удавалось выкроить свободный вечер, а ей — уговорить какую-нибудь местную девушку посидеть с ребенком, в последнюю минуту либо подводила нянька (им никогда нельзя доверять), либо у Оливера неожиданно повышалась температура и Гай весь вечер беспокоился, не началась ли у него ветрянка, корь или еще какая-нибудь из бесчисленных детских болячек, ни одной из которых Оливер, словно нарочно, не пропускал.
В марте Гай уехал во Францию, оставив Элеонору коротать вечера и ночи наедине с ребенком, который, казалось, был не способен привыкнуть к какому-либо подобию режима. Как-то раз подруга предложила ей посидеть с Оливером, пока она сходит на собрание Женской добровольной службы. Слушая дискуссию на тему организации войсковых столовых, специальных пошивочных мастерских и других подобных учреждений, Элеонора поняла, как сильно она соскучилась по таким собраниям и чувству причастности к событиям в мире. Из-за плохого самочувствия во время беременности ей пришлось отказаться от своей работы в больнице.
Возвращаясь на автобусе обратно на Мальт-стрит, Элеонора вся горела энтузиазмом. Местное отделение Женской добровольной службы возглавляла некая Дорин Тилотсон, которую Элеонора знала по комитету при больнице Сент-Энн. Как руководитель миссис Тилотсон представляла собой пустое место, и Элеонора была уверена, что справилась бы с этой должностью значительно лучше. За время двухчасового собрания она пометила себе с десяток пунктов, которые требуют изменений, начиная с мелочей вроде того, что надо обеспечить чайные ложки в достаточном количестве (одной из дам ложки не хватило), и заканчивая такими крупными вопросами, как вербовка новых членов и увеличение фондов. В ту же ночь Элеонора составила план действий.
Но Гай вернулся из Франции раненый, а все няньки, каких удавалось найти Элеоноре, уходили, не выдерживая капризов Оливера. Вконец отчаявшись, Элеонора как-то взяла сына с собой на заседание. В автобусе он спокойно спал в своей плетеной колыбельке, но стоило поставить ее в углу комнаты, как он захныкал. Через пять минут хныканье перешло в полнозвучный рев. Элеонора попыталась укачать сына, но он продолжал плакать, так что спустя какое-то время она убрала колыбельку в одну из верхних комнат и твердой рукой закрыла дверь. Крики доносились вниз, но Элеонора игнорировала осуждающие взгляды товарок.
