я ведь и о вашем будущем хотел поговорить, Пётр Романович.
— О моём?
— Да. О вашем. Вы бодры и полны сил, дух ваш выше всяких похвал. Вы умны и решительны.
— Польщён столь лестной оценкой, кузен, но не понимаю.
— Вы не хотели бы вернуться на службу?
— Вы смеётесь, кузен? Или насмехаетесь?
— Нет, я вполне серьёзно, Пётр Романович. Перефразирую вопрос. Если бы вы могли, то есть имели физическую возможность вернуться на службу, сделали бы это?
— Нет, я в штатские не пойду, — замахал руками гусар, решивший, что понял идею поэта, — сменить мундир на его подобие? — только не обижайтесь, пожалуйста. Извините, но нет. Сразу и окончательно.
— Службы, они ведь разные бывают, вы говорите об общеизвестной, а ведь есть... Вы помните, в каком я чине, кузен?
— Разумеется, — буркнул Безобразов.
— А я вот запамятовал, — усмехнулся Александр, — не напомните мне, кузен?
— Вы серьёзно спрашиваете?
— Совершенно серьёзно, Пётр Романович. И не подумайте, ради бога, что я над вами смеюсь. Вы поймёте, потом. Или нет. Зависит от ваших ответов. Скажите же мне мой чин, прошу вас.
— Вы титулярный советник, — ротмистр пожал плечами, словно показывая — «я здесь ни при чём».
— Верно. А жалование моё вам известно?
— Нет. Но можно предположить. Впрочем, слышал нечто странное на этот счёт, особо не вникал. Мало ли что говорят.
— Жалование моё — семьсот рублей в год, ассигнациями.
— Нежирно.
— Где уж там жировать. И ещё пять тысяч сверху. Вы об этом слышали, судя по всему.
— Вот как. Да, теперь припоминаю. Виноват-с, не поверил.
— И вас можно понять. В честь чего простому титулярному будут платить оклад, равный окладу министра? Тем не менее, это правда. Информация стала публичной не по моей вине. И жаль, что стала.
— Позвольте, позвольте, — Безобразов потёр лоб, — говорили, будто вы занялись историей по просьбе его величества, вот вам и положили оклад в виде исключения. Это не так?
— Так и не так. Теперь приходится заниматься ещё и историей, да. Вернёмся же к вам. Понимаете, дорогой кузен, служба бывает разная. Иногда очень разная. Но задачи разных служб, в их идеальном, конечно, прочтении — одни и те же. Служба. И я вас спрашиваю — предварительно, прошу заметить — не согласились бы вы, имей вдруг такую возможность, еще раз послужить отечеству?
Пётр прищурился. Кузен говорил что-то непонятное, но он чувствовал, что тот серьёзен, и что сам он ответит «да».
— Я бы задумался, Александр Сергеевич, — сказал он вслух.
Глава 10
В которой ответы ведут к новым вопросам
Степану было дурно. Он стоял, согнувшись и держась рукой за молодую берёзку, стараясь продышаться. Осторожные глубокие вдохи и выдохи, казалось, помогали, он начал было медленно распрямляться, как тело вновь одолело волю и новый спазм желудка согнул его ещё раз.
Господа держались потвёрже, пусть вид их и оставлял желать лучшего. У Пушкина кровь прилила к голове так, что он словно почернел, а храбрый ротмистр стиснул зубы столь сильно, что, приди ему вдруг потребность произнести что-либо, хоть ругательство, не смог бы сразу разжать их.
Остальным, то есть Степановым подручным, было проще, они держались поодаль, успокаивая волнующихся от тяжкого запаха крови коней.
— Твари, — наконец выговорил Степан. — Законченные.
Все трое — господа и мужик — пребывали в том счастливом возрасте, когда человек одновременно считает себя как умудрённым знанием и опытом, так и радуется тому, что может дать фору молодым в вопросах остроты мысли. Поэтому, пережив первый шок, они таки смогли взять себя в руки и рассмотреть всё более отстранённо.
Устраивать погоню за исчезнувшей семьёй Калашниковых не пришлось, она и сама оказалась куда ближе ожидаемого, найдя свой конец менее чем в двух верстах от Болдина. Шестнадцать мёртвых обнажённых тел со связанными руками были живописно, если уместно применить это слово, разложены в форме круга, по старшинству — от младшей девочки, лет трёх-четырёх, до Аграфены, старой жены Михайлы, так что ножки девочки касались седых волос женщины. В центре круга находилось тело самого Калашникова, распятое в виде морской звезды, привязанное за конечности к вбитым колышкам. У него было вынуто сердце. Живность, то есть кони, пара коров, которых беглецы взяли с собой, собаки, несколько кур и гусей, а также старый кот — всё было мертво и навалено кучей между телег со скарбом.
— Вот вам и беглецы, кузен, вот вам и разбойники, — Безобразов прервал, наконец, молчание. — И ничего не взято. Такие вот разбойники.
Действительно, вещи находились в куда большем порядке, чем люди. Телеги так и были полны уложенными и частично привязанными к ним вещами, даже одежда покойников не носила следов ущерба, а аккуратно лежала сложенной стопкой.
— Кровь выпустили, — продолжал ротмистр голосом, лишённым эмоций, — земля ей пропитана. У всех глубокие порезы на руках. Медленно убивали. Сколько же их было? О, вот даже как.
Пётр подошёл к трупам животных, сдерживая желание зажать нос рукой.
— Да, их тоже зарезали. И коней, и коров, и даже собак. А псы немалые.
Пушкина мутило, но он держался. Чувствуя себя на грани самообладания, поэт обогнул покойников, подошёл к повозкам и тупо уставился на них.
— А здесь корреспонденция для вас, Александр Сергеевич, — вновь раздался голос Безобразова, — и ставлю свою трубку против бирюльки, это стоит прочесть.
Пушкин обернулся — к нему шёл Пётр, протягивая какое-то письмо.
— Где вы его взяли?
— Да вон, приколото было к деревцу. Видите — дырка в углу. Ножик странный, узкий, — показал он небольшой, похожий на стилет клинок, — печать замысловатая.
Александр взял письмо в руки. Печать и правда была странной. Оттиск на сургуче изображал паука в короне. Он сломал печать, развернул бумагу и принялся читать.
«Дорогой брат. Человек, пишущий вам эти строки, верит в то, что вы живы и прочтёте их. Я верю в вас и вашу удачу. По воле высших сил и во имя разума я вынужден делать то, что должно, а именно — решить проблему с вами, милостивый государь. Проблему, возникшую из-за вас, если быть более точным. Не могу вам назваться именем, даже тем, что используется в свете, замечу лишь, что мы лично представлены, но поверьте — будь
