на себя роль следователя, с помощью подручных и нескольких добровольцев из числа заинтересовавшихся новым развлечением местных крестьян, обшарил что мог, и с недобрым лицом человека, предвкушающего возможность покончить с тем, кто ему неприятен, докладывал господам, — часа три, много четыре как скрылись.
— И что с того?
— Как что? — растерялся Степан. — Догоним.
— Зачем?
— Спросить с них бы надобно, барин. Вы ведь сами желать изволили с Михайлой пообщаться. Мне вы ведь не поверили. А я вам больше скажу — поджог это, барин. На то всё указывает. И уходили они хоть и в спешке, а взяли с собой немало. Шутка ли, почитай три семьи, человек десять, а то и пятнадцать, если с жёнами и детишками. По следам если, то телег пять выйдет. Даже коров несколько взяли с собой, а корова не конь, догоним.
— Оставь их, Степан.
— То есть как оставить?
— Вот так. Оставить. Ты победил, поздравляю. Теперь ты будешь здесь управляющий, Степан, сын Афанасиевич. Молодец. А Калашниковых не трогать. Пускай идут с богом, только он им судья.
— И что убить вас хотели, ведь душегубы лесные — Михайлы дело, тоже простить?
— Ты тут язык-то прикуси, с барином как говоришь? Воли забрал? Так и напомнить могу, даром что кузен доброты сказочной, — вмешался Безобразов. Ему категорически не нравилась ситуация, ведущая к очередному неправильному, по его мнению, решению Пушкина, и смотреть на то, как подозрительный мужик забирает власть, он не желал. Раздражало, что относительно сбежавшего старосты Степан был прав, погоню действительно следовало организовать, для чего оставалась самая малость — убедить в том Пушкина, как-то разом перешедшего от состояния стремительного порыва к меланхоличной апатии. Действовать следовало с умом, дабы не повторить недавней ошибки, когда он уговаривал того дождаться утра, но распалил поэта ещё больше. Оказалось, что Александр Сергеевич совершенно не переносит давления.
Потому, решив действовать плавно, отставной ротмистр занялся обустройством некого подобия походного бивака, здраво рассудив, что с рассветом следует снова всё осмотреть, а до того и замёрзнуть можно. Возвращаться в Кистенёвку казалось глупым, тем более что лошади ещё не отдохнули от скачки, спать же здесь, в Болдино, негде, а идти к крестьянам не хотелось.
Хозяйственность Петра Романовича не подвела, и вскоре всё было готово. Палатки у них не было, на что гусар, пожав плечами, сказал сам себе, что сгодится и открытый бивак. Костёр, охапки сена, наброшенные почти в рост человека ветки со стороны ветра — вот испытанная временем система, которой и воспользовались. Степан был недоволен, но работал, как и его люди, хорошо, так что Безобразов сменил гнев на милость, услав их всех ещё раз обследовать избы Калашниковых, да заодно и здание главной конторы, о котором в горячке забыли.
— Найди вина, Степан, или хоть водки, — напутствовал гусар хмурящегося мужика, — а если ром найдёшь да головку сахару, то я тебя, брат, расцелую. Ты ведь всё найти можешь? Вот и ищи, тем более тебя барин головой здесь поставил. И не тяни, прогреться надобно, вот заболеет Александр Сергеевич, не приведи господь, что делать будем?
Степан ушёл со своими парнями.
— Найдёт, этот найдёт, — произнёс Безобразов вслед удалявшимся теням, — такой чёрта из-под земли достанет. А пока так погреемся. Скажите, кузен, вы действительно назначите этакого прохвоста управляющим?
— Почему нет? — Пушкин последовал приглашению, поудобнее садясь на солому и протягивая руки к огню.
— Да просто странно. Мужик он способный, не спорю. Но уж больно легко с деньгами общается. А староста по определению обязан быть прижимист. Разве нет?
— Может, и так, — улыбнулся Пушкин, — но что мне за дело.
— Как это, что за дело? Как же он вам тогда доход обеспечит, когда швыряет деньги словно князь, а мужик простой?
— А как хочет, так пусть и обеспечивает, — возразил Пушкин, — я ему ещё ряд требований выдвину, пусть соответствует.
— Лошадки у него больно знатные, — гусар даже обернулся в сторону отдыхающих лошадей, — и обучены славно. Хоть сейчас в полк. Где взял таких...
— Лошади-то чем вас удивили, Пётр Романович? Да, хорошие. Но раз денег-то много, не на клячах же ездить.
Безобразов открыл было рот, чтобы сказать «вот о деньгах я и хотел бы уточнить, Александр Сергеевич», но, заметив ироничную насмешку в глазах поэта, решил, что рано, и сказал иное:
— Вы вот знаете, как зовут вашего скакуна? Ну, того гнедого, на котором так сюда мчались?
— Нет, кузен, не знаю. И как же имя моего Буцефала?
— Вот, не знаете. А я спросил у того рыжего, что без стремян ездит. Коня вашего зовут Айфон.
— Как?
— Айфон.
— И что сие значит?
— Представления не имею, Александр Сергеевич. А моего коня — ну, на котором я ехал, зовут Айпад.
— Странные имена, вы не находите?
— Нахожу. Я и слов таких не ведаю. Спросил тогда сразу, у того же рыжего, отчего так? Отвечает — хозяин назвал, мужик этот, Стёпка. Который конь ваш, мол, яблоки жрёт как не в себя, и потому он Айфон. Который же мной опробован, как собаки лаять начнут, так подпевает им, потому Айпад.
— Я ничего не понял, Пётр Романович, кто поёт? Конь?!
— Ну как поёт... он так выразился, я повторяю лишь. Может, конь ржёт, а Стёпушке в том музыка дивная слышится, его и спрашивайте. Парень сам ничего не понял, судя по всему.
— Ваша правда, кузен, странно это.
— Вот-вот, и я о чём. Спросил ещё, кто самый резвый у них, так там вовсе какой-то Макбук, говорит, только ногу подвернул и сейчас лечится.
— Гм.
— Вот вам и «гм», кузен. Престранный тип этот Стёпка. А вы его в начальники метите!
— Да кого же ещё, Пётр Романович? Вы несправедливы.
— Я?! В чём же, позвольте узнать?
— К Степану несправедливы, — пояснил Пушкин, — он мужик-то хороший, я это чувствую. Чудной, есть такое, но главное — мужики кого слушаются? В Кистенёвке мы с вами видели — его. Вот и весь выбор.
— Что значит «слушаются»? — возразил Безобразов. — Они любого слушаются, коли назначить. Михайлу вашего, что, не слушались?
— Так-то оно так, но слушаться можно разно. Да и говоря откровенно, между нами, — неужели вы действительно думаете, что это мы управляем крестьянами?
—
