– Акка!.. Акка!.. Очнись!..
Он звал сначала напрасно, но потом несчастная пастушка пришла в сознание и стала просить пить, а когда он напоил ее, в ужасе вскочила и закричала, указывая на усадьбу:
– Нумитор!.. Погибло все счастие твоей жизни!..
– Да, – ответил несчастный царь, – я там был; я видел. А ты!.. Неужели они тебя подвергли оскорблениям, самым тяжким для девушки?
– Нет, им этого не удалось; они меня почему-то не нашли.
– Но ты избита...
– Твоим сыном... я хотела... я могла спасти его, но он... он не слушался... он бил меня... и он и бревна валились... мы просидели в мусорной яме...
Всплеснув руками, пастушка снова распростерлась на камне, впадая в истерику.
– Акка! – вскричал Нумитор, не давая ей упасть духом от горя, – я приказываю тебе: не смей рыдать!.. Расскажи толком все, что тут было; наплачешься после.
– Они меня теперь еще хуже оклевещут; весь Лациум заговорит, что Акка «волчица».
Она обвила руками шею Нумитора и разрыдалась. Он дал ей на этот раз волю излить чувства, а когда она успокоилась, сказал:
– Я спрячу тебя от Амулия и его альбанцев; они тебя забудут, не станут клеветать.
– Куда спрячешь?
– Увезу по реке туда, где Эгерий и Перенна наслаждаются счастьем, ставши мужем и женой.
– На остров?
– Да. Отец благословил меня перед смертью великими пожеланиями, но... неужели так начинает сбываться благословение родителя?! Неужели так пал на мою голову его предсмертный завет?! Ужасно!.. Ужасно!.. Отец расстался в могильной землянке со мной при пожелании, чтобы мое потомство владело всеми землями, сколько их видит с самых высоких гор глаз орла, а я... и так скоро... так скоро... я лишился потомства... у меня никого нет.
Раздирая свою одежду и волосы, Нумитор упал бессильно на камень и с рыданьем распростерся на нем. Акка стала в свою очередь утешать его, чем могла.
– Нумитор, очнись, выслушай, что я скажу!.. Нумитор, ты имеешь потомство; погибли не все; Сильвия уцелела в живых.
Плачущий поднял голову, повторяя:
– Сильвия уцелела...
– Я видела все это из сарая: Мунаций успел покрыть твою дочь жреческим плащом и торопливо, как мог громче, произнес над ее головою слова посвящения в весталки: «Тебя, возлюбленная, беру» (te, amata, capio).
Пьяный Амулий заругался, твердя, что Сильвия не годится в жрицы, потому что еще очень мала, но старшины его не послушали, стали уговаривать, отняли, защитили твою дочь и отослали в Неморенский лес к старой Сатуре, служить у священного огня.
– Квирин! – обратился Нумитор к вождю марсов, – умыкай ее оттуда, как можно скорее, к себе за горы, не то Амулий убьет ее и там; он не посмотрит, что в дубраву святилища Весты не должны ходить мужчины. Оскорбив Ларов и Пенатов, он не задумается надругаться над Вестой. Я знаю, что Амулий будет, как волк за овцой, следить за моей дочерью, чтобы уничтожить и эту последнюю отрасль моей семьи.
ГЛАВА XXVIII
Альбанская весталка
Нумитор вторично видел Лара при осмотре своего разрушенного дома, вторично полил его голову жертвенною смесью вина, молока, и масла, обновил на ней кипарисовый венок, не поднимая, однако, еще не истлевшего куска холстины на ней, и замуровал вместилище своими руками крепче прежнего, но строить заново сгоревший дом не решился по его уединенному положению, опасаясь повторения набегов злого брата; он ушел к Яникульскому холму и там поселился, уговорив и всех уцелевших от набега жителей соединить свой поселок в один с тамошним, отдаленным поселком рамнов, уверяя, что так они будут сильнее, им станет легче защищаться от альбанцев, дальше от этих врагов, ближе к дружественным сабинцам.
Нумитор принялся выполнять свою клятву смягчения нравов, бесстрашно нарушая грубые традиции старины, как царь, любимый крошечным племенем рамнов, но сразу не мог искоренить всего, что возмущало его кроткую душу: жестокие обычаи еще долго соблюдались на берегах Альбунея[6]. Нумитор уклонялся от всяких совместных дел с братом, – не посещал альбанских святилищ и уходил из своих, когда Амулий являлся приносить жертвы у рамнов, – чтобы не рассориться окончательно; он не участвовал в жестоких обрядах насильственных человеческих жертв, но ему доводилось невольно видать это издали, когда он сиживал на склоне холма над рекой, играя на свирели среди своих пастухов, любуясь огромным, быстро умножавшимся стадом.
На душе Нумитора мало-помалу стало светло, тихо, радостно, как это всегда бывает у людей, которые имеют чистую совесть и ведут правильный, скромный образ жизни. Его горе об утрате жены и детей давно улеглось; он имел уже другую жену, и новые сыновья-малютки резвились с ягнятами у ног его.
Амулий остался бездетным, хоть и переменил нескольких жен; он пьянствовал и предавался в Альбе разгулу среди своих приверженцев, похожих на разбойников.
Нумитор утешался мыслью о скорой свадьбе его дочери, посвященной в весталки[7]. Он ее не видал с самого дня разлуки, потому что, кроме одного жреца Мунация, распорядителя всех духовных дел, мужчинам запрещено ходить в таинственную дебрь, где находился алтарь Весты, но старая жрица, ходившая в разные поселки за нужными вещами, уверяла, что Сильвия выросла и похорошела, расцвела в красавицу.
Насильственное пожизненное целомудрие весталок установлено (так принято думать) Нумой Помпилием, много времени позже, уже в эпоху римских царей, при дальнейшем развитии культа. В Лациуме этого ничего не было.
Срок служения алтарю для альбанской весталки ограничивался временем естественной чистоты полуребенка, в возрасте от 7 до 12 лет, оканчиваясь с превращением в девицу, годную к выдаче замуж.
Нумитор сносился с дочерью через старуху, заведовавшую жертвенником, посылал ей всего, что имел лучшего, в подарок.
Сильвия не жаловалась на обстоятельства своей жизни, но тем не менее, ей было скучновато в уединенной хижине со старухой и подругой-жрицей, дочкой Мунация, такой же маленькой девочкой, отведенной туда на время до надлежащего возраста.
Сильвия была любимицей Нумитора, – милым ребенком, которому отец уделял всю любовь и нежность, к какой только способен добрый дикарь, подобный этому царю рамнов.
В мирные годы благополучия семьи, при жизни Проки, Сильвия часто сопровождала отца в его лазаньях и карабканьях по самым опасным кручам и непроходимым чащам; случалось, что и ночь заставала их на охоте; им приходилось ночевать в одном из многочисленных горных гротов, какими изобилуют косогоры этих местностей. Тогда отец рассказывал ей про Доброго Лара, страшного Инву, колдунов и медведей.
Эти времена детства стали для девочки еще дороже, милее, после того, как миновали они, завершились такою ужасною катастрофой.
Все яснее и чаще вспоминалось ей, как бывало, отец вечерние досуги проводил за плетением корзинок и неводов; дед рассказывал длинные-длинные предания о старине, – такие длинные, что обыкновенно, не оканчивал в целый вечер; мать шила или плела что-нибудь, пряла, ткала, – эта ласковая незабвенная мать, так люто убитая пьяным дядей, чего, однако, Сильвия не видала, – добрый жрец увел ее из дома от раздирающих душу сцен убийства, – поэтому и образ матери запомнился девочке лишь в виде живой фигуры, веселой, доброй.
Отцовские и дедовские сказки составили чудный волшебный мир в восприимчивой головке Сильвии; она воображением переживала всевозможные чудеса среди богов, Ларов, чудовищ, чужеземных царей и вождей, где неведомые люди вели иную жизнь, героическую, непохожую на мирное однообразие обстановки пастушьего царства Лациума.
Вспоминался ей и Квирин, молодой вождь марсов, с которым она обручена отцом еще в колыбели; ее всегда удивляло, что он не такой, как все, к кому она привыкла, – не так говорит, носит странное платье.
Ее влекло назад, домой, в родную усадьбу, к берегам Альбунея: ей хотелось видеть отца, хотелось видеть и Квирина.
Будучи еще очень маленькою, Сильвия, облокотившись на колена сидящего молодого марса, бывало, уставится в упор глазами на его лицо, глядит-глядит, скажет:
– Какой ты чудной!.. Какой диковинный!.. Все на тебе не по-нашему...
И громко захохочет.
Теперь из близких только Акка и Перенна посещали Сильвию, да и то редко, украдкой, в то время, когда Амулия не было в Лациуме, – он делал чисто разбойничьи набеги на рутулов, герников и др. мелкие племена из-за добычи, опасаясь нападать на марсов, сабинян, и особенно самнитов, становившихся по своей многочисленности внушительно-грозною силой. Самний уже и тогда обещал в себе могучего будущего соперника Рима.
ГЛАВА XXIX
Вождь марсов
Жизнь Сильвии в священной дубраве Весты шла при полной безопасности, так как от медведей и др. крупных зверей это женское святилище имело достаточную защиту в прочной каменной изгороди с набитыми колючками; а старая жрица Сатура обладала мужскою силой; людей же девочки там не боялись, – нравы окрестных жителей были еще строги и чисты настолько, что никто даже не слыхивал об оскорблении весталок; теперь даже Амулий не был страшен дочери Нумитора, потому что с нею вместе служила огню дочь жреца Мунация, а жрец в племени Лациума, как и у всех дикарей земли, всегда был могущественнее царя; его расположение служило достаточною защитой от всех покушений тирана.
