Впрочем, одна немаловажная деталь остается совершенно неизменной в обоих пейзажах.
И там и тут берег, реку и дом окружает густой высокий лес…
В утренней тишине раздался глухой стук копыт по траве, и из-за дома, оттуда, где находились конюшни, неторопливо выехал на своем Малыше Медведев в одной белой кружевной сорочке и обтянутых кожаных штанах и направился к берегу.
Федор обратил внимание на то, что теперь Медведев, находясь на землях Великого Литовского княжества, всегда одевался так, как здесь принято, и если он еще немного поработает над своим выговором (и так уже многому научился по сравнению с первыми приездами в прошлом году!), вовсе никто не признает в нем московита…
Медведев приехал вчера с очередным письмом великого московского князя, и это письмо испортило Федору Бельскому все настроение.
…Он снова зовет всех нас отложиться со своими землями от Литвы и примкнуть к Москве, обещая тут же пожаловать каждого его же имениями, чтобы никто ничего не потерял да еще добавить московских половину того… Торопит… Видно, Ахмата боятся и хочет короля остановить, чтоб тот хану не помог… Конечно, еще бы! Перейди мы сейчас — тут в Литве такое поднимется, — какая уж там помощь чужим — свою державу спасать надо будет; ведь наверняка, увидев наш отход, сразу же и другие православные вельможи взбунтуются, придется ослаблять нажим римской церкви, идти на уступки православным… Ах, если бы не Анна и не намеченная на осень свадьба… Но я не могу без нее… Не могу! Значит, придется великому князю подождать, пока мы тут свои дела как-то устроим, да с королем по-братски, по-торжественному побеседуем за свадебной чаркой… А ну, глядишь, вдруг еще все и образуется…
Медведев спустился с высокого берега к воде, проехал по самому краю, высматривая место поглубже, потом взобрался обратно, отъехал шагов на двадцать и со, всего разгону прыгнул вместе с конем с обрыва как можно дальше, точь-в-точь как он это делал каждый день у себя на Угре, когда бывал дома.
Князь Федор Бельский, близоруко щурясь, смотрел, как Василий, хохоча и фыркая, отвечая веселому ржанию Малыша, бултыхался и дурачился, играя с конем, относимый мощным течением все дальше и дальше, и с завистью думал о том, что он тоже может так же разогнаться и так же прыгнуть и даже так же легко плавать, но он уже никогда, никогда, никогда не сможет так весело, беззаботно и непринужденно смеяться, с той далекой поры, когда погибла, умирая на его руках, маленькая рыжая лошадка по имени Кася…
…Видел Медведева через окно своей огромной самой лучшей в доме спальни и князь Михаил Олелькович, только что поднявшийся с постели и мучимый, как обычно, по утрам сухостью во рту и неутолимой жаждой, в силу чего зрелище купания не вызвало его особого интереса. Он лишь отметил про себя, что, когда встретился вчера в коридоре с этим нынешним купальщиком — каким-то очередным странным гостем братца Федора, ему вдруг смутно показалось, что он его уже где-то когда-то видел, при этом перед внутренним взором его памяти краткой вспышкой промелькнула картинка пустынной Стародубской дороги, но он тут же отогнал от себя это тревожное и неприятное воспоминание, связавшееся неизвестно отчего со странной и таинственной гибелью его пятерых людей, почему-то посланных им спьяну за какими-то дурацкими кружевами в город Гомель…
Олелькович шумно вздохнул и огляделся в поисках какого-нибудь лекарства от утренней болезни, называемой здешним народом "кац", но в спальне ничего такого не было.
Не желая привлекать к себе излишнего внимания в столь ранний час, Олелькович босиком, на цыпочках, осторожно вышел в коридор и, тихонько приоткрыв дверь, заглянул в ближайшую комнату. Это оказалась библиотека, уставленная вдоль стен полками с книгами, но посредине стоял большой стол, на нем — толстая раскрытая книга и рядом — какая удача! — кубок и она! — он сразу узнал ее — пузатая большая бутыль зеленого стекла — точно из такой же наливал ему вчера Федор очень приличный, хорошо настоявшийся мед.
Олелькович присел, взял нетвердой рукой тяжелую бутыль, налил полный кубок меда и, залпом выпив, посидел немного с закрытыми глазами. Сразу полегчало. Он открыл глаза, уже твердой рукой наполнил кубок вторично, теперь неторопливо, с наслаждением отпил глоток.
И тут его взгляд упал на раскрытую книгу.
Он машинально прочел первые строки и очень заинтересовался.
Это была копия какого-то старинного дарственного документа, подписанного Ягайло (между прочим, его двоюродным дедом) еще в бытность его великим князем литовским, но Олельковича, впрочем, совершенно не интересовало содержание документа — кому, что и за что дарил великий князь — его умилила сама возвышенная и красивая форма пожалования:
"Мы, Ягайло, Божьей милостью великий князь литовский, и жмудский, и русский, и…", ну и так далее… Олелькович вдруг представил себя в короне, со скипетром и державой в руках, произносящим торжественно: "Мы, Михайло, Божьей милостью великий князь…"
Выпив еще глоток, Олелькович прикрыл глаза и повторил про себя текст пожалования, как вдруг запнулся и обнаружил, что забыл, чего он великий князь сначала, а чего — потом, просто очередность перепутал…
… Э нет, так не годится! Хорошенькое дело, великий князь во время пожалования и вдруг запинается или путается… Эдак и засмеять могут… Надо будет все это как следует выучить…
Олелькович допил кубок до дна, не долго думая, решительно вырвал страницу, не забыв открыть книгу в другом месте, и, сунув скомканный твердый лист за пазуху, выглянул за дверь.
Обнаружив, что в коридоре еще пусто, он прихватил бутылку с кубком и быстро вернулся в спальню…
В проеме стоял маленький сгорбленный старец-"вещий Иона", как с любовью называл его князь.
— Что случилось, Иона? Отчего ты встал так рано? Иона присел на лавку.
— Он снова здесь. Я чувствую это.
— Кто?
— Тот, кто приехал вчера в полдень. Тот, кто был в тереме на Ипути. И потом в замке Горваль… Я сразу почуял его. А сейчас он где-то там… — Иона указал на окно.
Мурашки пробежали по коже князя Ольшанского.
— Медведев? — почему-то шепотом спросил он.
— Я не знаю его имени, — ответил Иона, я только знаю, что и моя судьба, и твоя будут связаны с ним…
— Как?
— Ты его не послушаешь и сделаешь роковую ошибку, а я отдам ему все самое дорогое, что у меня есть…
— Иона, я знаю, что у тебя дар видеть грядущее, только умоляю тебя, не говори загадками… Скажи прямо, в чем я должен его послушаться? Что ты ему отдашь — у тебя ведь ничего, ну просто ничегошечки нет?
