– Я не согласен. Смотри в лицо фактам.
– Там, наверху, не очень натоптали?
Сухишвили не понял, посмотрел на Костенко удивленно.
Тот снова усмехнулся:
– Дедуктивный метод. Ты про лицо фактов, а я про отчлененную голову...
– Я приказал выставить оцепление, но ведь ты наших горцев знаешь – каждый сам себе Шерлок Холмс, должен все увидеть своими глазами и сразу же назвать имя преступника...
– Это очень страшное дело, Серго, я бы хотел ошибиться, но дело, которое мы сейчас крутим, очень страшное, не было таких на моей памяти.
– А Слесарев, который перестрелял четвертых в Сокольниках?
Костенко покачал головой:
– Там – истерика алкаша-садиста, дорвавшегося до пистолета, а здесь все по нашей части, противостояние профессионалов.
– Тадава меня держал в курсе дела...
– Хороший он парень?
Сухишвили ответил убежденно:
– Штучный.
– То есть?
– В тебе есть только один изъян, Славик, – ты не охотник. А каждый охотник знает, что лучшее ружье – это штучное, а из всех штучных – самое блистательное сделано петербургским мастером Иваном Алешкиным, который всю жизнь страдал от того, что мир возносил ружья бельгийца Пёрде, а его, алешкинские, не знал вовсе. И на стволе одного из своих ружей, штучных, конечно же, он выгравировал озорные слова: что, мол, имел в виду этого самого Пёрде Иван Алешкин.
– Смешно, – сказал Костенко. – И очень достойно... Тадава тебе про пальчики, которые мы нашли в квартире Петровой, ничего не передал? Жуков на связь к нему не выходил?
– Передал. Грузин грузину обязан все в первую очередь докладывать, – рассмеялся Сухишвили.
– Грузин в первую очередь должен все докладывать своему шефу, – буркнул Костенко. – Развели, понимаешь, национализм...
– Он уж после твоего звонка вышел на связь, Славик...
Костенко убежденно сказал:
– Ты стареешь, Серго, ты оправдываешься, а я просто-напросто неловко пошутил. Я стал плохо шутить, я замечаю это за собой и думаю пойти к невропатологу. Серьезно.
– Уволят, как психа.
– Пенсия хорошая, Маня защитилась, на старость хватит. Заметил, у нас люди боятся ходить к невропатологу или – того хуже – к психиатру?
– Конечно, стыдно.
– Одно слово, дикий горец, – вздохнул Костенко. – А на Западе такое посещение стоит пять пар обуви.
– На каучуке?
– На каучуке – три. Ну, что с пальцами?
– По картотеке не проходят. Судя по объему – принадлежат женщине.
– Это со шкафа в квартире Петровой?
– С тайника такие же.
– Не верю, – отрезал Костенко.
– Почему?
– А вот на это я ответить не могу, Серго. Ни себе, ни тебе.
...Конечно же, вокруг было натоптано.
«Впрочем, – подумал Костенко, – что я хотел найти? Следы? Чьи? Милинко? Мне ведь так хочется этого, я ведь чувствую, что это он нашкодил. А кого он на этот раз зарезал? Зачем ему надо было приезжать сюда из Коканда? А это зависит от того, когда он убил женщину. Петрову? Чтобы избавиться от свидетельницы? Значит, она с ним вместе рубала бедолагу Миню? Почему я вцепился в эту версию? Ах, да, потому что по паспорту Минчакова здесь, в Адлере, получили с аккредитивов деньги. Пятнадцать тысяч. Надо точно выяснить, когда Петрова навещала тетушку. Поднять все билеты на Коканд. А если поездом? Нет, по почерку этих людей поезд надо исключить: из Адлера, с пересадками, в Коканд? А может, именно так? Если, тем более, с ними был не только один самородок, который Минчаков купил у Спиридона. Или своровал? Нет, видимо, купил. Кстати, надо позвонить Жукову, чтобы подняли путевые листы, где накануне был Милинко, не мог ли видеть, как гулял Спиридон Дерябин вместе с Минчаковым? Может быть, он зафиксировал тот момент, когда Минчаков брал самородок и отдавал деньги? Скорее бы БХСС раскопал что-нибудь по „Центроприиску“. А что он хранил в тайнике? Пальцы-то Петровой. Значит, она хранила? Он. Говорил ей, что делать, она послушно выполняла. Ну а отчего не она? Слабый пол и другие рассказы? А может, в данном именно случае, в ней сокрыт дьявол? Я блуждаю в потемках, я уперся в свою версию без каких-либо серьезных на то оснований – разве нет? Как этот израильский Иван писал: „Прав Гриня, там без денег делать нечего, погибнешь“. А откуда это знает Милинко? Он что, бывал на Западе? Судя по документам – нет. А почему водку пил маленькими глотками, смакуя? Так ведь у нас не пьют, так пьют т а м».
Костенко перешагнул через красную веревку, которой было огорожено место происшествия; опустился на корточки перед мешком – в нос ударил сладкий трупный запах; на мешковине лежали полусгнившие ноги, туловище, руки с обрубленными кистями.
– Ни головы, ни пальцев, – шепнул Сухишвили, опустившись возле Костенко.
«Он очень удобно уселся, – машинально отметил Костенко. – Как всякий горец. Эстетика общения мужчин вокруг костра. А мы так не умеем садиться, со стороны посмотришь – присел по большой нужде».
– Кто развязал мешок? – спросил он негромко, зная, что вопрос его услышат и ответят незамедлительно.
– Пасечник, товарищ полковник!
– Где он?
– Здесь я.
– Каким узлом был завязан мешок? – спросил Костенко.
– Я не знаю, – ответил старик, присевший рядом с Костенко и Сухишвили. – Я как потянул, так он сразу и развязался, не успел заметить.
«Надо поторопить того чудака, который нашел мешок в Магаране, – подумал Костенко. – Кажется, его фамилия Крабовский, интересный человек. Люди, над которыми смеются, сплошь и рядом умнее тех, кто смеется».
– Что ж мы с тобою имеем, Серго? – тихо спросил Костенко. – Твое мнение?
– А мы ничего не имеем, – убежденно ответил Сухишвили. – Пошли в чебуречную, там чай поставили, мясо варят...
– Байство это – заставляешь пастухов кормить мясом тбилисское начальство.
– Славик, я ждал этого упрека, только не от тебя. Показать счет? Я мясо купил в Сухуми, пока тебя ждал. Здесь до официального открытия сезона в мае с голода помрешь, мы ж запланированные, во всем, до предела. Записано, что открытие с пятнадцатого – раньше ни-ни, а снег, может, в этом году в апреле сошел. Кого волнуют пятнадцать дней, которые и курортникам радость дадут, и государству пару миллионов прибыли?!
Костенко поднялся, обнял Сухишвили и сказал:
– Серго, будь проклят наш профессионализм: лежит труп, а мы с тобой черт-те о чем, и сердце не разорвалось...
– А откуда ты знаешь? Может, разорвалось. Ты ж не чувствуешь, когда оно рвется, только локоть болит и в предплечье отдает, клянусь матерью...
РАБОТА-VI (Москва)
1
Тадава пересмотрел все документы, собранные им за эти дни в архивах, прочитал еще раз письмо лейтенанта Игоря Северского деду и отправился в Покровское-Стрешнево, к Серафиме Николаевне, предварительно позвонив.
Ехал он с одним лишь вопросом: «Кто такой Трифон Кириллович, жив ли, а если жив, то каков его адрес». Ему казалось, что вопрос, связанный с памятью Шахова, которого она безответно и преданно всю жизнь любила, задавать по телефону бестактно.
– Ну как поживаем, Серафима Николаевна? – спросил Тадава, протягивая женщине коробку конфет.
– Спасибо, – ответила та, – какой вы внимательный! Мне Павел Владимирович всегда говорил, что кавказцы – самые возвышенные джентльмены...
– Далеко не все, – ответил Тадава, присаживаясь на скрипучий стул. – К сожалению, среди молодежи встречаются у нас такие, которые позорят Кавказ.
– Знаете, мы обсуждали и это с Павлом Владимировичем. Было много разговоров, что нашим женщинам опасно ездить на Кавказ – соблазнят немедленно. А Павел Владимирович – вы простите, конечно – прочитал мне поговорку из «Тихого Дона»: «Сучка не захочет, кобелек не вскочит».
Тадава рассмеялся, но почувствовал, что покраснел: от старой женщины такое слышать ему не приходилось.
– Вы предпочитаете чай или кофе? – спросила Серафима Николаевна.
– Кофе, если можно. Хотите, я вам заварю кофе по-сухумски?
– Хочу. Я ведь была однажды в Сухуми с Павлом Владимировичем... Его супруги, особенно вторая, всячески хотели меня выжить, ревновали... А он, рассердившись, – он, когда сердился, переставал разговаривать и делал то, что считал нужным сделать, – сказал: «Серафима Николаевна, пожалуйста, соберите мои вещи и все необходимое для себя – мы уезжаем на море; пишущую машинку и бумагу возьмите непременно, я стану вам диктовать новые главы моего исследования».
Наблюдая, как Тадава размешивал кофе с сахаром в маленьких чашках, женщина, улыбаясь тому, далекому и прекрасному (во временном отдалении все былое, особенно лето на Кавказе, кажется особенно прекрасным), продолжала:
– Истерика, конечно; валериановые капли; вызов врача; он неумолим; я чуть не плачу: «Павел Владимирович, ну, пожалуйста, не надо, она ж невесть что обо мне подумает». А он петровскими глазищами на меня уставился: «Пусть думает что угодно, мы едем работать!»
– Почему «петровскими»?
– У Петра Великого были круглые глаза... У Павла Владимировича точно такие же... Их вообще часто путали с Симоновым...
