– Ты ль это предо мною, Гена? – крикнул Похмельный.
Гена не отвечал.
Рентгеновский снимок занимал его внимание чрезмерно. Гена хмыкал и прищуривался, разглядывая его, шептал себе под нос: «Ой-ёй-ёй!», детально изучал какие-то детали и хватался иногда за свои собственные кости. Глянет на снимок, почешет во лбу и хвать за ту самую кость, что увидел на снимке.
– Ты ль это предо мною, Гена?
Гена молчал, нервно трогая берцовую свою кость. Она его чем-то явно не устраивала, то ли величиной, то ли прочностью.
– Ты ль это предо мною, Гена? – яростно уже закричал Похмельный, и только тут Гена оторвался от плёнки.
– Да, это я, – ответил он. – Иду с рентгена.
И тут перед нами была разыграна величайшая драма жизни, которую возможно записать только в драматических принципах письма. То есть вот так:
БАСОВ и ГЕНА
(ПЬЕСА)
БАСОВ. – Ты ль это предо мною, Гена?
ГЕНА. – Да, это я. Иду с рентгена.
БАСОВ. – Туберкулёз?
ГЕНА. – Да нет, пустяк.
Ходил просвечивать костяк.
Вот погляди на плёнку эту.
Что видишь?
БАСОВ. – Признаки скелету!
Ужели этот строй костей –
Твоих вместилище страстей?
ГЕНА. – Да, это так!
Зимой и летом
Я этим пользуюсь скелетом.
БАСОВ. – Ну, друг, с такою арматурой
Широкой надо быть натурой!
Пойдём в киосок «Вина-Воды»,
Ведь протекают наши годы!
ГЕНА. – Да, всё течёт!
И с каждым летом
ВМЕСТЕ.– Всё больше шансов
Стать скелетом!
С этими мрачными словами други – а назвать их можно было только так – други! – обнявшись, удалились за каменные кулисы.
Бурные аплодисменты потрясли фрегат, многие плакали, щупали друг другу кости, пробовали на прочность лбы и колени.
Великие артисты много раз выходили на поклон, выскакивали с книксенами в коленах.
Мы просили сыграть спектакль ещё парочку раз, и они с наслаждением его повторяли, причём каждый раз играли всё лучше и лучше, и на восемнадцатый, по-моему, раз заключительные строчки:
«Всё больше шансов стать скелетом!» – орали уже в диких конвульсиях, подающих, правда, надежду на скорую встречу с кагором.
Наконец Басов сказал:
– Мы можем разыграть ещё один спектакль, только бабу нужно. У нас в труппе была заслуженная артистка, да теперь играет в театре Советской Армии. Савельева Рая. Не видали? У вас-то на корабле есть хоть какая баба?
– Да есть одна, в одеяле завёрнутая. Ни за что не согласится.
– Это в артистки-то сходить не согласится?
К удивлению, мадам Френкель действительно выперлась на палубу, в одеяле женского цвета, в клеточку, усыпанную конскими каштанами. Одеяло это элегантно подчёркивало её многообразную фигуру.
– Перебирайтесь на берег, мадам.
– Да ладно, чего там, я и отсюда сыграю.
– Да ведь надо выучить роль.
– Знаем роль. Я этот спектакль сто раз видела, правда, в постановке Петра Наумовича.
– Как, вы знаете великого Фоменко?
– И не один раз, – с достоинством ответила поднаторевшая на «Лавре» мадам.
И они сыграли спектакль. Басов на своей скале, Гена своей, а мадам на палубе нашего фрегата.
Глава LIX. Судьба художника
Начал дело Гена, который, как мы поняли, был великий мим.
Во всём спектакле он не сказал ни слова, ибо изображал великого художника. Это была немая преамбула, чистая пластика, шарм.
Он писал картину, накидываясь на холст, ломая кисти,
скрипя зубами,
тщательно размешивая краску на палитре,
сипел,
хрипел,
смазывал изображённое пятернёй,
взъерошивал волосы,
глядел на холст в кулак,
поворачивался к картине задом и глядел на неё между ног,
тёр картиной землю,
с дикими скачками, гримасничая и кривляясь, выл, когда получался удачный мазок,
рвал на себе волосы от малейшей неудачи,
пытался повеситься на мольберте, но срывался,
много раз плакал,
разрезал холст, но потом всё аккуратно заштопал, хохотал от счастья и катался по земле от восторга, снова всё затирал и начинал сначала,
закалывался кистью,
грыз палитру,
мочился под мольберт,
отбегал от картины на пять шагов и, зажмурившись,
кидался на неё,
растопырив кисти, как бык рога,
в общем, это был тяжелейший поединок гения и культуры.
Наконец он отошёл от картины, опустив голову.
Он победил, он выиграл великий поединок.
С этого момента и началось то, что можно написать в виде
БАСОВ И ЗОЯ
(ПЬЕСА)
БАСОВ. – Под вечер на лугу
Усталый Верещагин
Кисть опустил
И сделал шаг назад.
ЗОЯ. – Кисть опустил
Усталый Верещагин
И сделал шаг назад
Под вечер на лугу.
БАСОВ (раздражаясь,). – Да, шаг назад!
Но, Боже! Сколь
огромный
Обычный шаг назад
Дал миру скок вперёд!
ЗОЯ (восторженно).– Обычный шаг назад,
Но, Боже! Сколь
огромный
Тот шаг назад
Дал миру скок вперёд!
БАСОВ. – Слова мои, зараза, повторяешь?
Ты вдумайся в значенье этих слов!
ЗОЯ. – Дай мармеладу, Басов!
БАСОВ. – Мармеладу?
ЗОЯ (твёрдо). – Да, мармеладу!
БАСОВ (гневно). – Мармеладу дать???!!!
ЗОЯ (к публике). – Он мармелад для женщины жалеет!
БАСОВ. – Ты что сказала, стерва? Повтори!
ЗОЯ. – Под вечер на лугу
Усталый Верещагин
Кисть опустил
И сделал шаг назад.
И снова шторм аплодисментов, крики «браво» с ударением на оба слога и комментарии:
– А ведь не дал мырмилату (Чугайло).
– А чего она повторяет! Думай сама! (старпом)
– Я бы дал, если б она дала! (Фалл Фаллыч)
– Кисть рано опустил (Суер).
– Но всё-таки Верещагин сильно писал черепа! Молодец! (Петров-Лодкин)
Пока мы все так комментировали, на сцене разыгрался второй акт.
БАСОВ И ЗОЯ
(ВТОРОЙ АКТ ПЬЕСЫ)
БАСОВ. – Ну, всё!
Теперь конец!
Теперь терпеть не буду!
Теперь – я не дурак!
ЗОЯ. – Молчи!
БАСОВ.– Теперь конец!
Теперь я не дурак!
Теперь терпеть не буду!
Был круглым дураком!
ЗОЯ.– Молчи!
БАСОВ. – Терпел всю жизнь!
Теперь я – не дурак!
Терпеть?
Теперь не буду!
Теперь – я не дурак!
Теперь…
ЗОЯ. – Молчи, говно!
Глава LX. Иоанн Грозный убивает своего сына[13]
– Мысленно обнимаю вас, друзья, – говорил Суер, растроганно благодаря актёров. – Мысленно посылаю вам море цветов. Меня поражает, как правильно мы назвали остров. Вижу, ясно вижу очень много высокой нра… на ваших берегах. А теперь сыграйте нам последнюю пьесу, и пусть это будет про Ивана Грозного. Нам известно, что эта великая вещь, не испорченная Шекспиром, имеется у вас в репертуаре. Сыграйте же, а мы незаметно отплывём, не прощаясь, по-английски…
ИОАНН ГРОЗНЫЙ УБИВАЕТ СВОЕГО СЫНА
ТРАГЕДИЯ
(Сцена представляет собой интерьер знаменитой картины Ильи Ефимовича Репина. СЫН сидит на ковре, играет. Врывается
ИОАНН ГРОЗНЫЙ. Он быстр в бледном гневе).
СЫН. – Отец! Что с вами?
ИОАНН. – На колени!
СЫН. – За что?
Ну ладно.
Вот.
Стою.
ИОАНН. – Подлец!
СЫН. – К чему такие пени?
ИОАНН. – Ты обесчестил честь мою!
СЫН. – Отец!
Не надо жезла трогать!
Не троньте жезл!
Пускай стоит!
Зачем вам жезл?
Ведь даже ноготь
Десницы царской устрашит!
Как нынче грозны ваши очи.
Слепит сиянье царских глаз.
Оставьте жезл, отец!
ИОАНН. – Короче!
Меня ты предал!
СЫН. – Предал? Аз?
ИОАНН. – Ты продал душу супостату!
Стал отвратительным козлом!
СЫН. – Оставьте жезл!
Прошу вас, тату!
Отец!
Не балуйте жезлом!
ИОАНН. – Ты без ножа меня зарезал!
Засранец!
СЫН. – Батя!
Бросьте жезл!
ИОАНН. – Не брошу!
Понял???
СЫН. – Батя!
Бросьте!
ИОАНН. – Ты строил козни мне назло!
СЫН. – Отец! Неловко!
В доме – гости…
ИОАНН. – Засранец!
СЫН. – Батя!
Брось жезло!…
КРОВЬ
ЗАНАВЕСЬ
Глава LXI. Остров, обозначенный на карте
– Вы знаете, капитан! – воскликнул однажды утром лоцман Кацман. – Мы совсем неподалёку от острова, обозначенного на карте! Всего каких-нибудь десяток морских миль. Может, заглянем, а? А то мы всё время открываем острова необозначенные, можно ведь и на обозначенный иногда поглядеть.
– Вообще-то здравая мысль, – согласился сэр Суер-Выер. – А как он называется?
– Что? – спросил Кацман.
– Остров как называется?
– Понимаете, сэр, остров-то на карте виден, а вот название заляпано.
– Чем еще, черт возьми, заляпано?
– Хреновым, скорей всего. Не карта, а лошадь в яблоках.
– Не знаю, – сказал Суер, – стоит ли заглядывать на этот остров. На карте он обозначен, а название – неизвестно.
– Да вы не беспокойтесь насчёт названия, сэр, – сказал Кацман. – Мы ведь только на остров глянем – враз догадаемся, как он называется.
– Ну ладно, заглянем на этот остров, – сказал Суер. – Посмотрим, стоило ли, в сущности, его на карте обозначать. Сколько там до него, лоцман?
