Она замолчала, нахмурившись. Я посмотрел в ту же сторону, на окно, и понял, что кто-то и в самом деле забирался в дом. Элли права, вряд ли это были дети. Ни случайные прохожие, ни влюбленные парочки, ни любители уединения, тем более ребятня не смели пересекать границу частного владения, такой суеверный страх внушал им особняк. Ни одна душа не отважилась бы сломать ветку дерева или сорвать цветок.
Древние силы, дыхание предков защищали Мэндерли. Зайти сюда – все равно что войти в святилище, иногда я это очень явственно ощущал. Нечто похожее я переживал во время своих поездок на Дальний Восток или когда осматривал египетские пирамиды, бродил по священным греческим рощам и руинам итальянских храмов.
Только твердолобые и неумные люди могли не верить в силу, которая исходила от такого рода мест. Чувство, которое просыпалось здесь, можно назвать инстинктом или сверхинтуицией, но я бы никогда не отважился явиться сюда в полном одиночестве, особенно глубокой ночью, и ни в коем случае не отпустил бы Элли. Глядя на окно, на которое указывала дочь, я думал о том, что она назвала Грея по имени. До сих пор она никогда не называла его Терри. В какой момент они перешли на «ты»?
Легкий ветерок долетел с моря, и дрожь прошла по моему телу. Я отвернулся от окна. Что-то поднималось в моей душе, и оно вызывало гнев. Я еще мог видеть Грея, хотя он почти скрылся в лесу.
– Куда он направляется? И почему так спешит? Мог бы подождать нас.
– Ему хотелось… ну… побывать у домика Ребекки на берегу, я думаю. В бухте. – Элли растерянно посмотрела на меня. – Он знал, что тебе трудно будет добраться туда, и не хотел огорчать, поэтому сказал, что успеет быстро обернуться туда и обратно, а затем мы поедем домой.
– Трудно добраться? Да это всего четверть мили! – рассердился я. – О чем вы там шептались за моей спиной? Какое он имеет право решать, трудно мне или легко?
– Но, папа…
– Кто-то счел, что можно не считаться со старым сморчком? В конце концов, именно я привел его сюда. Черт побери… «не хотел огорчать»! Конечно, огорчусь. И именно из-за него. Шныряет здесь повсюду, уезжает то и дело в Лондон. И одному богу известно зачем. Сам идет к Фрицу, не спросив совета. Кто сказал ему, где находится Фриц? Я. Он списался с Фейвелом и договорился о встрече с ним. И вот теперь ушел рыскать один, бросив тебя. Невоспитанный, неотесанный тип. Я сыт по горло. Слишком далеко? Я покажу ему…
Я наговорил еще много чего. Возмущался все сильнее и сильнее, так что гнев совершенно ослепил меня. Все это время я осознавал, что Грей прав. Туда мне не добраться пешком. И понимал, что если даже и доберусь до бухты, то ее вид расстроит меня еще больше – я уже два года не ходил туда. Но чем более я осознавал правоту Грея, тем сильнее раздражался. Над разумным и практичным полковником Джулианом взял верх король Лир.
– Пожалуйста, не волнуйся, папа, не надо, – пыталась успокоить меня в паузах между вспышками Элли. – Как странно, – наконец проговорила она, и было видно, насколько она расстроилась и начала терять терпение. – Почему ты такой упрямый? Ты же помнишь, что произошло, когда ты вздумал в последний раз пройти туда. Мы едва дошли до конца Счастливой долины, как ты так ослаб, что упал. Врач предупреждал тебя, я предупреждала тебя, твое собственное тело предупреждало тебя. Ты еще не набрался сил, это слишком далеко…
– Оставь меня в покое, Элли! – воскликнул я. – Не мешай мне. С каких это пор ты начала приказывать мне?
– Я не приказываю, а прошу. Я умоляю тебя, ради тебя самого, послушайся меня, будь разумнее…
– Отпусти мою руку, черт побери! И прекрати хныкать. Тебя не украшают красные глаза и распухший от слез нос. Если тебе хочется выглядеть привлекательной в глазах мистера Грея, а мне кажется, что так оно и есть, то не стоит распускать нюни, поверь мне.
– Папа… прекрати. – Элли отпустила мою руку и отступила на шаг.
Я готов был возненавидеть самого себе за ту муку, которую причиняю ей. Но отчего-то разъярился еще сильнее.
– Так хлопотать над ленчем – только потому, что он должен был приехать к нам! И все время строить ему глазки. Думаешь, я ничего не вижу? Эти застенчивые взгляды в его сторону. Ты выглядишь полной дурочкой, Элли. Мне больно видеть тебя такой – ведь ты его совершенно не интересуешь. Посмотри, с какой радостью он умчался отсюда. «Папа сюда», «папа туда», да его тошнит от этого. Даже я сам устал от твоей заботливости, оставь меня в покое и похнычь в другом месте..
Элли залилась краской. И когда она наконец заговорила, ее голос дрожал, настолько она рассердилась:
– Ты сейчас наговорил столько несправедливых вещей. Это ужасно, что ты говоришь! Как ты смеешь? Я помню, как ты стенал и вздыхал, не обращая ни на кого внимания, отдавшись воспоминаниям о Ребекке – только о Ребекке. Ты не думал ни о ком другом, разбил сердце мамы и заставил меня страдать из-за этого. Я веду себя как дурочка? А ты не вел себя как дурак все эти годы?.. Что ж, иди, если хочешь. Мне все равно. Она никогда не хотела видеть тебя там, на берегу. И не захочет видеть и сейчас. Может быть, ты наконец поймешь это, глупый старик?..
Она резко отвернулась, сдерживая рыдания и закрыв лицо ладонями. Элли вся дрожала. На какое-то время воцарилась тишина. Моя бедная любимая девочка рыдала. И это я довел ее до такого состояния – старый осел! Слезы навернулись мне на глаза, но я справился с ними. И, упрямо сжав губы и тяжело опираясь на палку, двинулся прочь.
9
Мне бы хотелось написать, что в последнюю секунду я одумался, вернулся к Элли, попросил прощения и успокоил ее, но, увы, я не сделал ни того, ни другого. Я продолжал упрямо идти вперед. Я впал в раж и не мог справиться с собой. Сердце в груди билось, как птица в клетке, и каждый вздох давался все с большим трудом. Сейчас мне даже трудно описать, как все это выглядело. Какой-то приступ слепого безумия. Обвинения, брошенные дочерью, все еще продолжали звучать в моих ушах. Они привели меня в еще большее смятение, как ядра, сокрушив все возведенные мною бастионы.
«Неправда! Неправда!» – твердил я самому себе, но одна башня рушилась следом за другой.
До чего же ты был глуп, полковник Джулиан! Моя бедная жена, повернув ко мне бледное изможденное лицо, закрыла глаза в ответ на мою мольбу о прощении и сказала: «Пожалуйста, замолчи, Артур. Я умираю, и меня это больше не волнует…» Мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы заглушить этот голос в памяти. Я не хотел слышать его. Никогда Элизабет не позволяла себе ни взглядом, ни жестом выразить упрек, даже когда сердилась.
– Убирайся! – прикрикнул я на Баркера, путавшегося под ногами и мешавшего идти. Я уже не понимал, где нахожусь, пот заливал глаза. И вдруг я увидел, что цветы передо мной задвигались.
