После того как мы уложили его на заднее сиденье, я начал бояться, что мы не успеем довезти его до дома. Ближайшая больница находилась дальше Керрита, но Элли твердо проговорила: «Я отвезу его домой. Он не захочет никуда ехать».
Я знал, что она права. И не спорил. Баркера мы посадили впереди. Он положил голову на спинку сиденья, и всю дорогу – могу поклясться – этот удивительный пес ни разу не отвел глаз от своего хозяина.
Элли прекрасный водитель и вела машину на предельной скорости. Мы в одну секунду домчались до ворот. И когда я закрыл их, случилось невероятное: как только мы выехали на дорогу, полковнику сразу стало лучше. Сначала его пальцы сжали мою руку, потом щеки его порозовели, он открыл глаза и огляделся. Я понял, что он старается заговорить, и попытался успокоить его, не зная, слышит он меня или нет.
Посмотрев в его ясные голубые глаза, я вспомнил те игры в кошки-мышки, что он вел со мной. Вспомнил, как это выводило меня из себя, как я, возвращаясь к себе, клял его обидчивость, лукавство и упорство.
Теперь все это отступило и уже не имело значения. Меня уже не волновало то, что он один из самых трудных, не поддающихся убеждению стариков. Нет, в эти минуты я любил его и очень хотел, чтобы он выжил, и сила этого желания удивила меня. У меня никогда не было отца. Никки со свойственной ему веселостью и озорством говорил, что я не просто незаконнорожденный ребенок, но «преднамеренно родился незаконнорожденным», но в ту минуту я понял, что такое сыновнее чувство. На меня нахлынули такие неожиданные и такие сильные эмоции, что я даже отвернулся. И полковник Джулиан догадался, что я испытываю. Сжав мою руку, он поблагодарил меня. И назвал меня именем… своего погибшего сына: «Спасибо тебе, Джонатан».
Я вынужден был оторваться от записей: одну ставню сорвало ветром. Пришлось поднимать и закреплять ее. Продолжаю. Еще один важный момент – это произошло перед самым моим уходом. Полковник Джулиан сделал вид, что поверил словам врача насчет обычного обморока, ради спокойствия Элли, но я уверен, он знал, что это не так. И прекрасно понимал: ближайшие двое суток станут переломными, он мог умереть этой ночью, поэтому приложил огромное усилие, чтобы не заснуть сразу, пока не переговорит со мной, пока не доведет до конца задуманное.
Врач сказал, что дал ему лошадиную дозу снотворного, от которой полковник немедленно заснет. Мы с Элли уложили его в постель, и он попросил ее оставить нас наедине. Она заколебалась: врач настаивал на том, что полковнику нельзя волноваться. Но он оставался предельно спокойным, и она послушалась.
– Садитесь, Грей, – сказал Джулиан, указывая на кресло, стоявшее рядом с кроватью. – Садитесь и слушайте.
Я сел. В распахнутое окно струился свежий воздух. Уютный свет настольной лампы создавал доверительное настроение. Громадный пес – нечто среднее между медведем и овцой – лег на полу, будто кто-то постелил мохнатый ковер, и внимательно наблюдал за мной. Из окна виднелась другая сторона залива, где располагался Мэндерли и где в усыпальнице покоилось тело Ребекки. Я уже догадывался, что полковник был влюблен в нее, – мне кажется, я сразу догадался о его чувствах по выражению его глаз, как только мы заговаривали про нее.
Убеленный сединами полковник в пижаме, с заострившимся носом (он имел слабость считать свой профиль орлиным), нахмурив брови, смотрел на меня своими ясными пронзительными голубыми глазами. Он мог не дожить до следующего утра, и я невольно гадал, о чем он собирается говорить со мной. Ему пришлось для этого собрать все свои силы, что не могло не вызвать во мне уважения и глубокого чувства приязни, словно он стал мне родным и близким человеком.
То, что он начал рассказывать, выглядело сильным преувеличением. Я не мог заставить себя поверить, что в домике на берегу кто-то находился, когда мы туда пришли, хотя полковник несколько раз повторил, что, если бы не его обморок, мы бы имели возможность сами в этом убедиться. Голос его стал тверже, речь отчетливее, и я невольно поддался внушению.
С того момента, как мы подняли его, он проникся ко мне каким-то новым чувством – особенного доверия. Словно я прошел некую проверку, а опасение, что он может в любую секунду уйти в мир иной, усилило его желание наконец-то открыться мне. «Теперь нам надо объединить наши силы, – проговорил старый солдат. – Хватит ходить вокруг да около».
Я коротко изложил ставшие мне известными факты, хотя, если бы он начал расспрашивать про тетушку Мэй и мое сиротское детство, мне было бы значительно труднее проявить откровенность. Но, к счастью, он не стал тратить на это времени, а тотчас приступил к главному.
Его рассказ был недолгим. И хотя я знал, что полковнику нельзя волноваться и что ему надо как можно скорее заснуть, не смел перебивать его. Если бы он не поведал того, что кипело в его душе, он бы не смог уснуть со спокойной совестью. Это тревожило бы его больше.
Примерно минут через двадцать я встал. На прощание он торжественно вручил мне ключи от ворот Мэндерли и коричневый конверт, который, как я догадывался, занимал его мысли весь этот день. И теперь я понял почему. Там лежала школьная тетрадь Ребекки.
После долгих месяцев бесплодных поисков я держал в руках нечто, имевшее самое непосредственное отношение к ней. От волнения мои пальцы дрожали, и мне не без труда удалось сдержать нахлынувшие на меня чувства. Внутри тетради я увидел ее фотографию – девочка в странном костюме. А на последней странице – открытку с видом особняка. Смазанная печать могла бы подсказать, какого числа ее отправляли. Сама тетрадка оставалась чистой. Кроме первой страницы.
Заголовок состоял из двух слов «История Ребекки». Полковник уверил меня, что эти строчки написаны ее рукой. Девочке на фотографии исполнилось лет семь-восемь, но запись, по моим предположениям, свидетельствовала о том, что она написана в возрасте лет двенадцати. Последняя буква «и» заканчивалась росчерком, уходившим вниз.
Неужели она в столь юном возрасте уже собиралась описать свою жизнь? А потом, наверное, отказалась от своего замысла, поэтому тетрадь осталась чистой. И мне почему-то вспомнилась сценка из шекспировской пьесы «Двенадцатая ночь», где Орсино спрашивает Виолу – Цезарио, чем заканчивается история женщины, про которую начался рассказ, и Виола ответила: «Ничем, мой господин. Она не посмела признаться в своей любви».
Что-то похожее произошло и с этой женщиной.
Фотографию делал явно профессионал. Глаза девочки… теперь я бы узнал ее в любом обличье. Открытка голубовато-коричневого цвета, как все открытки того времени – на плотном картоне, сделана в ателье, которое располагалось в Плимуте в промежутке между 1907 и 1915 годом.
