Вы вспоминаете, что должны позвонить по телефону кузине Милдред, которая собирается устроить вас на фабрику ковров, но, войдя в аптеку, видите, что все телефоны там с наборными дисками, а вы никогда не имели с ними дела. Вы подумываете о том, не попросить ли какого-нибудь незнакомого человека помочь вам, но такая просьба показала бы — самым ужасным образом — вашу неопытность, вашу непригодность к жизни в большом городе, словно в том, что вы уроженец маленького местечка, есть нечто постыдное. Вы преодолеваете эти страхи, и незнакомец, к которому вы подходите, любезно помогает вам! В результате этой мелкой любезности вам кажется, что солнце светит ярче, и вас охватывает глубокое волнение при мысли о братстве людей. Вы звоните кузине Милдред, но горничная отвечает, что она еще спит. Голос горничной заставляет вас подумать об условиях жизни вашей кузины. Вы замечаете, что ваши фланелевые брюки измяты, и заходите в портновскую мастерскую, чтобы их отутюжили. Вы ждете в сырой маленькой примерочной с зеркалами по стенам, и собственная фигура без брюк кажется вам неотвратимо знакомой и обескураживающей. Что, если в этот момент начнут бомбить город? Портной вносит ваши штаны, теплые и уютные от пара, и вы снова выходите на улицу.
Теперь вы очутились на главной улице города и инстинктивно двигаетесь на север. Никогда прежде вы не видели таких толп и такой спешки. Все опаздывают. Все во власти какой-то цели, и внутренний разговор, не прекращающийся у них в голове, кажется гораздо более страстным, чем что-либо подобное в Сент-Ботолфсе. Он настолько страстен, что то и дело изливается в слова. Но вот впереди вы замечаете девушку со шляпной коробкой в руках, — девушку такую красивую, такую милую, полную такого изящества и все же так насупившуюся, словно она сомневается в своей красоте и пригодности к жизни, что вам хочется побежать за ней и дать ей денег или по крайней мере хоть чем-нибудь утешить. Девушка исчезает в толпе. Теперь вы проходите мимо тех многочисленных гипсовых женщин — в магазинных витринах, — которые проделали свой собственный сезонный цикл развития и застыли у элегантных бельевых шкафов и в художественных галереях, во время своих свадеб и прогулок, морских путешествий и вечеринок с коктейлями задолго до того, как вы приехали в город, и останутся на своих местах еще долго после того, как вы превратитесь в прах.
Вы следуете за толпой к северу, и тысячи лиц кажутся вам каким-то пророческим текстом, притом внушающим бодрость. Вам никогда не доводилось видеть такого количества дорогих и элегантных нарядов, и вы думаете, что даже миссис Теофилес Гейтс показалась бы в таком месте замухрышкой. Дойдя до парка, вы покидаете улицу и бродите по нему. Он похож на рай: зелень и вода, и безопасность риска, голоса детей и рычание львов, и написанные на стенах тоннелей непристойности. Выйдя из парка, вы с удивлением видите многоквартирные дома и задаете себе вопрос, кто живет в них; вы можете даже ошибочно принять установки для кондиционирования воздуха за плохонькие холодильники, где держат немного молока и четверть фунта сливочного масла. Вы спрашиваете себя, переступите ли вы когда-нибудь порог такого дома — чтобы выпить чая, или поужинать, или просто встретиться там с кем-то. Бетонная нимфа с огромными грудями, держащая на голове бетонный козырек двери, повергает вас в некоторое изумление. Вы краснеете. Вы проходите мимо женщины, которая сидит на скале, держа на коленях том сонат Бетховена. Правая нога у вас начинает болеть. Вероятно, в носке дыра.
К северу от парка вы попадаете в район, на первый взгляд унылый — не подозрительный, а просто непривлекательный, словно он страдал угрями или зловонным дыханием и обладал плохим цветом лица, — лишенный красок, испещренный шрамами и с исчезнувшими кое-где деталями. Вы съедаете бутерброд в одной из тех темных закусочных, где пахнет, как в писсуаре, и где сонная официантка щеголяет в фирменных теннисных туфлях. Вы поднимаетесь по ступеням этого огромного, оскорбляющего взгляд сооружения, собора святого Иоанна Богослова, и молитесь, хотя голые стены незаконченной базилики напоминают вам глухую железнодорожную станцию. Из собора вы идете на состязание по травяному хоккею; вдали кто-то упражняется на тромбоне. Вы видите женщину в резиновом чулке, которая ждет автобуса, а в окне жилого дома — девушку с желтой челкой.
Теперь среди прохожих преобладают цветные и воздух наполнен джазом. Даже пилюли и эликсиры в захудалой аптеке танцуют буги-вуги, а на тротуаре кто-то написал мелом: «ИИСУС ХРИСТОС. ОН ВОСКРЕС». Старуха, сидящая на складном стуле, поет псалмы по сборнику для слепых и, когда вы кладете ей в руку десятицентовик, говорит: «Да благословит вас господь, да благословит вас господь». Настежь распахивается дверь, и на улицу выбегает женщина с письмом в руке. Она опускает его в почтовый ящик, и движения ее так порывисты и страстны, что вы невольно спрашиваете себя, кому она написала: сыну, любовнику, кредитору, требующему уплаты долга, или подруге? На другой стороне улицы вы видите красивую негритянку в платье из золотой парчи.
— Битый Джон и жирный старикан — оба померли, — говорит какой-то мужчина, — а я пять лет как женился, и все у меня нет никакой мебели. Пять лет.
— Почему ты всегда сравниваешь меня с другими? — мягко спрашивает какая-то девушка. — Почему ты всегда твердишь, что вот эта и вот та лучше меня? Иногда мне кажется, что ты идешь со мной гулять только для того, чтобы делать меня несчастной, сравнивая меня то с той, то с этой. Почему ты всегда сравниваешь меня с другими девушками?
Но вот уже темнеет, и вы устали. В носке у вас, конечно, дыра, а на пятке пузырь. Вы решаете вернуться на метро. Спускаетесь по нескольким ступенькам и садитесь в поезд, надеясь, что в конце концов доберетесь примерно до того места, откуда вы начали свой путь, но спрашивать, в какую сторону вам надо ехать, вы не хотите. Боязнь стать посмешищем провинциал, дескать, — сильней всего. И вот, жертва своей гордости, вы смотрите, как мимо вас мелькают названия станции; Невинс-стрит, Франклин-авеню, Нью-Лотс-авеню.
16
«Автор этих строк предприимчив, хотя говорить об этом, быть может, нескромно, — писал Лиэндер. — Купил весной больного теленка за два доллара. Выкармливал. Теленок стал жирным. Осенью продал за десять. Деньги выслал в Бостон на двухтомную энциклопедию. Пошел за ней на почту. Босиком, осенним вечером. Волновался. Босые нот хорошо запомнили каждый шаг этого пути. Песок, чертополох. Грубая и шелковистая трава. Устричные раковины и мягкая земля. Выйдя из города и шагая по тропинке вдоль реки, распаковал книги. Читал в угасающем свете. Сумерки. Альборг. Резиденция епископа, Ааргау. Аарон. Не забыл. Никогда не забуду. Радость познания. Решил прочесть всю энциклопедию. Выучить ее наизусть. Памятный час. Меркнущие огни на западе. Занимающийся свет луны. Любимая долина, деревья и вода. От реки пахло, как в сырой церкви. От этой сырости седеют волосы. Великолепная ночь. Печальное возвращение домой.
Звезда отца закатывается. Красивый мужчина. Держался прямо. Черноволосый. Говорили, что он был испорчен и ленив, но я никогда не верил этому. Любил его. Он совершил четыре путешествия в Ост-Индию. Гордый. Двоюродные братья подыскали ему работу на фабрике золоченых бус, но он отказался. Как не отказаться? Он был гордый человек, ему не пристало делать золоченые бусы. Многочисленные семейные советы. Нашествия родственников. Шепот в гостиной. Денег нет, ужина нет, дров для камина нет. Отец печален.
И в то же время это была чудесная, восхитительная осень. Листья падали, как старые лоскутки ткани; старые паруса; старые флаги. Летом плотная завеса зелени. Потом северный ветер срывает ее, кусок за куском. Видны крыши и шпили, начиная с июня спрятанные и листве. Повсюду золото. Словно у Мидаса. Бедный отец! Ум тупеет от горя. Деревья, покрытые золотыми банкнотами. Золото повсюду. На земле по колено золота. В его карманах пусто. Обрывки ниток. Больше ничего. Дядя Мозес пришел на помощь. Брат матери. Крупный, толстый мужчина. Странный. Был владельцем оптовой фирмы в Бостоне. Продавал новинки магазинам на перекрестках дорог. Нитки и иголки. Пуговицы. Бумажные ткани. Громоподобный голос, как у проповедника. Лоснящиеся штаны. Одет плохо. Шел пешком четыре мили от Травертина до Сент-Ботолфса, чтобы сэкономить восемь центов за проезд на конке. Замечательный ходок. Однажды прошел от Бостона до Сейлема, чтобы опередить кредитора. Ночевал на извозчичьем дворе. Домой вернулся тоже пешком. Предложил отцу жилье в Бостоне. Работу. «Города там, где деньги, Аарон!» Отец ненавидел Мозеса. Выбора не было. Мозес вечно говорил об убытках. С унылым видом. В один год потерпел убытка четыре тысячи долларов. На следующий год убыток составил шесть тысяч долларов. Жил в Дорчестере [8], в большом квадратном доме, на котором висело объявление: «Продается». Жена шила нижнее белье из мучных мешков. Два сына; оба умерли.
