— Каверли! — воскликнула она. — Дорогой мои! Как мило, что ты пришел! У тебя внешность настоящего Уопшота. Гарри будет потрясен. Он обожает Уопшотов. Садись. Мы должны чего-нибудь выпить. Где ты остановился? Кто та женщина, которая подходила к телефону? Расскажи мне все о Гоноре. О, у тебя, несомненно, внешность Уопшота. Я бы наверняка узнала тебя в толпе. Разве не приятно, когда можно узнать человека? В Нью-Йорке есть еще один представитель семьи Уопшотов. Джустина. Говорят, она играла на рояле в магазине стандартных цен, но теперь она очень богата. Мы почистили Бенджамина. Правда, он теперь стал лучше? Ты обратил внимание? Конечно, он и теперь выглядит плутом. Возьми коктейль.
Лакей поднес Каверли на подносе коктейль. Он никогда прежде не пил мартини и, чтобы скрыть свою неопытность, поднес стакан к губам и залпом осушил его. Он не закашлялся и не поперхнулся, но глаза его наполнились слезами, джин обжег его как огнем, и его гортань так затрепетала от каких-то вибраций или защитных движений, что он не мог вымолвить ни слова. Он стал судорожно глотать.
— Разумеется, это вовсе не моя идея — так обставлять комнату, продолжала кузина Милдред. — Это идея Гарри. Я бы лучше позвала художника-декоратора, чтобы он придумал что-нибудь поуютней, но Гарри помешался на Новой Англии. Он восхитительный человек и чародей в ковровом деле, но, в сущности, не знал родного дома. Я хочу сказать: у него нет никаких приятных воспоминаний, а потому он заимствует воспоминания у других. В сущности, он больше Уопшот, чем ты или я.
— Он знает об ухе Бенджамина? — хриплым голосом спросил Каверли. Ему было еще трудно говорить.
— Дорогой мой, он знает семейную историю вдоль и поперек, — сказала кузина Милдред. — Он ездил в Англию и проследил наш род до предков, носивших фамилию Венкр-Шо, а дальше следы теряются. Я уверена, о Лоренцо он знает больше, чем когда-либо знала Гонора. Все эти вещи он купил у твоей матери и заплатил за них, могу сказать, очень щедро; я не вполне уверена, что твоя мать… Я не хочу сказать, что твоя мать вела себя недобросовестно; но ты помнишь старую походную конторку, в которой всегда было полно мышей? Так вот, твоя мать написала и сказала, что она принадлежала Бенджамину Франклину, но я не помню, чтобы когда-нибудь слышала об этом раньше.
Эти слова, выражавшие сомнение в правдивости матери, пробудили в Каверли печаль и тоску по дому, и его стали раздражать трескотня кузины и ее претензии на простоту и уют обстановки гостиной. Он чуть было не заговорил об этом, но лакей снова наполнил его стакан, и, когда он глотнул джина, вибрация в гортани возобновилась и он не мог промолвить ни слова. Тут вошел мистер Брюер — он был значительно ниже жены, — веселый, румяный человек, излучавший спокойствие, возможно развившееся для уравновешивания шума, производимого ею.
— Так вы Уопшот, — сказал он Каверли, когда они дожимали друг другу руки. — Милдред вам, вероятно, уже говорила, что я очень интересуюсь вашей семьей. Большая часть вещей, находящихся здесь, куплена на ферме в Сент-Ботолфсе. В этой колыбели качались четыре поколения семьи Уопшотов. Ее смастерил деревенский гробовщик. Тюльпанное дерево, из которого сделан этот стол, росло на лужайке на Западной ферме. Под этим деревом в 1815 году проехал верхом на лошади Лафайет. Над каминной доской портрет Бенджамина Уопшота. Этот стул принадлежал Лоренцо Уопшоту. На нем он заседал два срока в законодательном собрании штата.
С этими словами мистер Брюер уселся на стул Лоренцо, и стоило ему ощутить под собой эту реликвию, как по его лицу расплылась улыбка такого чувственного наслаждения, словно его с обеих сторон сжали на софе две хорошенькие женщины.
— У Каверли фамильный нос, — сказала кузина Милдред. — Я говорила ему, что могла бы узнать его и толпе. Я хочу сказать, что признала бы в нем Уопшота. Как было бы хорошо, если бы он работал у тебя. Я хочу сказать: было бы так хорошо, если бы в твоем деле работал Уопшот.
Прошло некоторое время, прежде чем мистер Брюер ответил на эти слова, но, пока длилась пауза, он широко улыбался Каверли, так что молчание не было тревожным, и за это время Каверли решил, что мистер Брюер ему страшно нравится.
— Вам, разумеется, придется начать с самых нижних ступеней, — сказал мистер Брюер.
— О, конечно, сэр! — воскликнул Каверли, сын своего отца. — Я буду делать все, сэр. Я охотно буду делать все.
— Ну, я не потребую от вас, чтобы вы делали все, — сказал мистер Брюер, умеряя пыл Каверли, — но полагаю, что мы сможем придумать нечто вроде ученичества, так сказать, какой-нибудь способ, с помощью которого вы могли бы решить, нравится ли вам ковровое производство, а ковровое производство могло бы решить, нравитесь ли вы ему. Я полагаю, мы что-нибудь придумаем. Вам придется пройти психологическое обследование. Мы поступаем так со всеми. Нас обслуживают Графли и Хармер, и я на завтра устрою вам прием. Если они в понедельник покончат с вами, вы можете явиться в мою контору и приступить к работе.
Каверли не был знаком с правилами поведения за обедом, но, наблюдая за кузиной Милдред, он усваивал, как следует обращаться с блюдами, которые подносила горничная; он пришел в замешательство, лишь когда чуть не уронил десерт в чашку для ополаскивания пальцев, но горничная, улыбаясь, знаками подсказала ему, что надо отодвинуть чашку, и все сошло вполне благополучно. По окончании обеда они спустились на лифте и под дождем поехали в оперу.
В тех или иных сооружениях чаще всего нас, пожалуй, разочаровывают размеры. Возможно, так происходит оттого, что сам наш мозг представляет собой огромный лабиринт, и вследствие этого Пантеон и Акрополь оказываются меньше, чем мы ожидали. Во всяком случае, Каверли, ожидавший, что здание Оперы произведет потрясающее впечатление, нашел его великолепным, но отнюдь не грандиозным. Места у них были в партере, в одном из первых рядов. Каверли не запасся либретто и не понимал, что происходит. Время от времени ему казалось, что он начинает схватывать сюжет оперы, но всякий раз он ошибался и в результате совершенно запутался. Он дважды засыпал. Когда опера кончилась, он поблагодарил кузину Милдред и ее мужа и попрощался с ними в вестибюле, чувствуя, что уронит себя в их глазах, если они отвезут его в те трущобы, где он жил.
Назавтра рано утром Каверли явился в контору Графли и Хармера, где его подвергли обычной проверке умственного развития. Ему предложили подсчитать кубики, задали простые арифметические задачи и словесные тесты; он без труда все выполнил, хотя и потратил на это большую часть утра. Ему сказали, чтобы он снова пришел в два часа. Он съел бутерброд и стал бродить по улицам. Окно сапожной мастерской в Ист-Сайде было заставлено растениями и напомнило ему окно кухни миссис Плузински. Когда он возвратился к Графли и Хармеру, ему показали десяток карточек с рисунками или пятнами — некоторые из них были раскрашены, — и какой-то новый человек принялся спрашивать его, что напоминают ему картинки. Это показалось Каверли нетрудным; так как он всю жизнь прожил между рекой и морем, то рисунки напоминали ему рыбьи кости, водоросли, раковины и другие незамысловатые дары водной стихии. Лицо доктора хранило полную невозмутимость, и Каверли не мог понять, удачны ли его ответы. Сдержанность доктора казалась Каверли непроницаемой, и его стала раздражать мысль о том, что два незнакомых человека заперлись в кабинете, чтобы создать атмосферу такого бездушия. Когда он уходил, ему предложили еще раз явиться для двух новых испытаний и собеседования.
Следующим утром он очутился в незнакомых ему водах. Другой господин Каверли догадывался, что все они были врачами, — стал показывать ему серии картинок и рисунков. Если они на что и были похожи, то скорее на журнальные иллюстрации, хотя и были нарисованы грубо, без всякого вдохновения или фантазии. Для Каверли они представляли загадку; когда он просмотрел первые несколько рисунков, они как будто напомнили ему лишь нечто страшное и отвратительное. Вначале он спрашивал себя, не означало ли это наличие какого-то тайного страха в нем самом и не испортит ли он себе шансы на получение работы на фабрике ковров, если будет говорить откровенно. Он колебался только одно мгновение. Честность была лучшей политикой. Все картинки говорили о неприглядном крушении надежд, и, ответив, Каверли почувствовал себя раздраженным и несчастным. Днем ему предложили закончить несколько фраз. Все они представляли некоторую загадку или требовали оценочного суждения, и так как Каверли беспокоился о деньгах — он почти израсходовал свои двадцать пять долларов, — то большинство фраз он заканчивал упоминанием о деньгах. Беседа с психоаналитиком должна была состояться на следующий день.
Мысль об этой беседе несколько нервировала Каверли. Психоаналитик казался ему столь же странным а жутким, как знахарь. У него было такое ощущение, словно, того гляди, может выплыть наружу какая-то пагубная тайна его жизни; но самым скверным из его поступков было занятие онанизмом, и, оглядываясь на свою жизнь и не вспоминая ни одного мальчика своего возраста, который не забавлялся бы таким же образом, он пришел к выводу, что это не является тайной. Он решил быть с психоаналитиком по возможности честным. Это решение слегка успокоило его и как будто ослабило нервное напряжение. Ему назначили прийти в три часа. Когда он явился, его попросили подождать в приемной, где в горшках цвело множество орхидей. Он подумал, не наблюдают ли за ним в глазок. Но вот врач открыл двойную звуконепроницаемую дверь и пригласил Каверли войти. Врач был молодой человек, державшийся отнюдь не так сухо, как остальные. Он хотел казаться дружески настроенным, хотя этого и нелегко было достигнуть, так как Каверли никогда не видел его раньше и никогда не увидит снова и оказался наедине с ним лишь потому, что стремился получить работу на фабрике ковров. Это не располагало к дружбе. По сделанному ему знаку Каверли сел в очень удобное кресло и стал нервно хрустеть суставами.
