и приспешники заржали на разные голоса.
Сторож моргнул, как бы с намерением зажмуриться, и, ничего не сообразив в ответ, скрылся.
— Бревно несите, — закричал Подрез, чтобы услышали и в острожке. — Вышибать будем к чёртовой матери!
Услышали:
— Я тебе вышибу!
Зазвенели засовы. Высунулся старик в домашней шапочке тафье:
— Проваливайте! Нету здесь воеводы!
— Как это нету?! — Подрез рванулся вперёд, но только тафью успел сорвать — воеводский приказчик спрятался, на ворота изнутри навалились.
— Нету! В приказ пошёл! — кричали с той стороны. — Отдай шапку, слышишь?! Проваливай! В приказ пошёл, в съезжую. Шапку отдай!
Подрез швырнул тафью через частокол — маленькая круглая шапочка взмыла и нелепым навершием села на остриё бревна.
А Подрез, ни мгновения не задержавшись, уже взбегал, топоча сапогами, в опустелый приказ. Тут было тихо и сонно. На лавке подле двери в воеводскую комнату дремал приказный денщик.
— Воевода? Здесь? — громыхнув по дороге скамьёй, прошёл Подрез.
— Нету! — Денщик поднялся, заступая проход.
Ссыльный патриарший стольник замешкал ровно настолько, чтобы переложить плеть, окинуть взглядом не готового к защите противника, и сноровисто ударил его в висок. Ширококостный мужик, который мог бы, кажется, кабанов на себе таскать, рухнул с необъяснимой лёгкостью, не сделав попытки удержаться на ногах. Ударился затылком о притолоку и скользнул вниз.
— Воеводы нет! — хлестнул голос.
Разгорячённый удачным ударом, Подрез свирепо глянул.
Страстный, негодующий голосок, чистая, не заспанная рожица, уместная скорее в девичьей светлице, чем в приказе, поразили ссыльного стольника полнейшей своей несообразностью. Федька поднялась из-за стола (под прикрытием которого она и таилась до сей поры на лавке) и выпрямилась, словно зазвенела.
Они пристально, не бегая взглядом, изучали друг друга.
Подрез, не настолько взволнованный, чтобы это выразилось хотя бы шумным, частым дыханием, медленно переложил из руки в руку плеть, потом, переступив глухо ворочавшегося на полу денщика, заглянул в воеводскую комнату и, убедившись, что таки да — пусто, возвратился к Федьке.
Отставной патриарший стольник оказался видным молодым человеком. Он обращал на себя внимание даже и просто так — без молодецких выходок, вроде сногсшибательного удара ничего не подозревающему денщику. Сверх того был это человек, который незаурядность свою сознавал, составил себе о ней мнение и тем свои природные преимущества усугубил. И наконец — последнее по счёту, но не по значению обстоятельство был это красивый молодой человек и женский баловень. Соразмерные черты его довольно длинного без изъянов лица не портили даже несколько выпуклые, навыкате глаза. Скорее напротив, глаза эти, будто расширенные под действием подпирающего чувства, без лишних слов указывали на природу его порывистых и своевольных ухваток. Подстриженные усики по верхней губе и роскошные завитые кудри сообщали Подрезу необходимое в целях равновесия с внезапными сторонами его натуры впечатление тщательной, продуманной ухоженности.
Ссыльный патриарший стольник имел на себе камчатый, узкий в стане кафтан, на бёдрах расширенный, с ватой, так что общий извилистый очерк его фигуры не противоречил извилистым чертам характера. Тогда как высокая ровная шапка с отворотами внизу — столбунец — сообщала этой извилистой подвижности нечто достаточно устойчивое и вполне высокомерное.
Не без удовольствия дав себя рассмотреть, Подрез оглянулся на денщика, который поднялся тем временем кое-как и ощупывал под бородой челюсть.
— Хлопцы, — кивнул Подрез толпившимся у дверей холопам, — помогите мужику проветриться. — И кивнул, указывая на выход.
— Драться-то всякий может, — угрюмо сказал денщик (не настаивая, как можно было понять, особенно на этом философическом обобщении) и последовал за холопами вон, на волю.
Легко перекинувшись через скамью, Подрез уселся напротив Федьки.
— А ведомо ли тебе, человече, кто я таков буду? — спросил он, непроизвольно отворачивая голову вбок, чтобы подьячий увидел его с выгодной точки зрения.
— Нет, — сухо возразила Федька. Она тоже села.
— В таком случае моё положение предпочтительней! — заметил Подрез, не смущаясь. Он не замечал Федькиной холодности, не верил то есть, что отчуждение это будет сколько-нибудь длительным и стойким, раз только произойдёт настоящее знакомство. — Я знаю о тебе подноготную!
— Вот как? — вынуждена была удивиться Федька.
— Что прошлое, что будущее. — Он нагнулся, заглядывая Федьке в глаза снизу, под тяжёлые тёмные ресницы, словно бы так, снизу, открывалось ему нечто сокрытое. — Чувственное зрение позволяет мне про зреть и будущее твоё, Феденька, ссыльный посольский подьячий.
— Надеюсь, лишь весьма отдалённое, — пробормотала Федька, не выказывая желания заглядывать в книгу судеб.
Скромность юноши произвела на Подреза благоприятное впечатление, он поощрительно ухмыльнулся.
— Угадываю три твои желания. Три на выбор. Не сходя с места.
— Не уверен, что наберётся столько, — хмыкнула Федька.
— Наберётся! — уверенно пообещал Подрез и подвинул на поясе сумку. — Первое желание — деньги! — Извлёк перевязанный кожаный кошелёк и поймал ускользающую Федькину пясть. Деньги, — повторил он, складывая её длинные пальцы вокруг мешочка с её ребром. — Второе, опять же, — деньги! И третье, разумеется, — деньги! Увы, я могу удовлетворить лишь одно из трёх твоих желаний.
— Ничем не заслужил, — возразила Федька. Оставшись на свободе, рука её разжалась, кошелёк тяжело шмякнулся на стол.
Тихо было в приказной избе. Гудели мухи, с улицы доносились голоса Подрезовых холопов.
— Заслужишь, — сказал Подрез, упираясь взглядом провидца.
Но Федька смотрела безмятежно, и Подрез после некоторой заминки ощутил потребность прибегнуть на сей раз к околичностям.
— Что верно, то верно, Феденька: дубьё кругом, одно дубьё! Потому понимающего человека издалека и видно... Московскую науку издалека видать! — Кончиком указательного пальца, не переставая действовать и языком, подвинул кошелёк к Федьке. — Тут ведь, Феденька, как ты заметил, не успеешь руку в карман сунуть, как уж тянутся брать. Право скучно! Деньги ведь... тут ведь с подходцем надо, чтобы и так, и эдак, и туда-сюда, да чтоб с ужимочкой, а потом — ах! — трахнул ладонью по столу. — Ах — и нету. Нету и никогда не было. Всџ[1], молчок. Ладно, Феденька, бери так. Задарма бери, ничего не надо. Приходи играть только, на двор ко мне играть приходи — я у тебя их к чертям собачьим обратно выиграю! Чтобы совесть тебя зря не мучила. Потому что я, Феденька, да будет тебе известно, Дмитрий Подрез-Плещеев! Плещеев я. Ссыльный патриарший стольник. Род-то Плещеевых знаешь? Сила! — Подрез показал кулак, и Федька волей-неволей вынуждена была отстраниться.
— Ну да, пора
