– Вы не поняли моего приказа? – кричал взбешенный офицер, – в таком случае, я вас расстреляю!
С завидной выдержкой человек в штатском ответил:
– Если вы меня расстреляете, я тем более ничего не пойму.
Хелене подошла к ним.
– Фамилия? – строго спросила она офицера. Побелевший от возмущения эсэсовец недоверчиво оглядел ее с ног до головы, но, увидев полковничьи погоны на плечах фрау, спрятал оружие, отдал честь и представился:
– Гауптштурмфюрер Хаук, комендант Алупки.
– А это кто? – Хелене кивнула на штатского.
– Смотритель музея, фрау, – доложил эсэсовец.
– Я – полковник Люфтваффе, Хелене Райч, – дабы у коменданта не осталось никаких сомнений на ее счет, представилась Хелене, – по какому поводу вы здесь устроили шум, комендант? Вы разве не знаете, что барон Риттер фон Грайм, командующий авиацией Восточного фронта, сегодня празднует во дворце свой день рождения? Вы решили осчастливить его скандалом в качестве подарка? В чем дело?
Комендант явно смутился:
– Понимаете ли, – начал сбивчиво оправдываться он, – этот тип, – он указал на смотрителя, – вчера отказался прислать мне раму для картины.
– Какой еще картины? – насмешливо спросила Хелене, – вы, никак, еще и живописью увлекаетесь, даже выставляете свои картины в золотые рамы? Рейхсфюрер знает о ваших талантах? А заодно о том, как вы здесь проводите время в художественных опытах, вместо того чтобы, например, вести борьбу с партизанами? По дорогам невозможно проехать без охраны, а вы картинки рисуете? Я хорошо знакома с рейхсфюрером и при случае не премину ему сообщить, чем вы тут занимаетесь. Этот дворец принадлежит рейху, и вы должны сохранять его для рейха, а не использовать его сокровища для своих дешевых развлечений. Да еще хамски вести себя при этом, – она не на шутку рассердилась. Все накопившееся за последние часы раздражение вылилось на попавшего под горячую руку гауптштурмфюрера. Застигнутый врасплох, изрядно смущенный комендант, не смел ей возражать и слушал, потупив глаза.
– Уходите немедленно, – приказала ему Хелене, – и не смейте портить генералу фон Грайму праздник.
Летный мундир, конечно, СС не указ, это Хелене знала наверняка и потому не строила иллюзий. Но ее знакомство с рейхсфюрером и уверенность в себе произвели на коменданта впечатление. Когда Хаук вышел, Хелене обратилась к смотрителю:
– Как вас зовут?
– Щеколдин. Степан Щеколдин, фрау, – тот с явным любопытством рассматривал молодую немецкую полковницу.
– Вы давно работаете здесь? – спросила она.
– Еще до войны начал.
– Господин Щеколдин, – попросила его Хелене, – покажите мне этот музей, ради которого вам не жаль жизни. Ведь комендант запросто мог вас убить.
– Я знаю, – кивнул тот скромно, – спасибо вам, фрау.
И вот она снова идет по залам дворца в сопровождении вежливого интеллигентного человека, бывшего москвича. Расчувствовавшись, Щеколдин доверительно рассказывает ей на хорошем немецком свою историю. Как пережил погром и ссылку до войны, как потерял в лагерях всех родственников и друзей. Потом, забыв о себе, он вдохновенно повествует ей о том, что любит, – о Крыме. О прекрасном мысе Ай-Тодор, где некогда стояли лагерем римские легионеры Клавдия и пировали русские гусары. Через кабинет графа Воронцова, наследника потемкинской племянницы, графини Браницкой, где хранятся редкие книги, они проходят в вестибюль, украшенный старинными портретами, и дальше – в Голубую гостиную, подсвечники которой выполнены в виде застывших в золоте и бронзе тюльпанов и лилий. Здесь развернута экспозиция картин Лейпцигской галереи: в обычные дни дворец служит музеем для немецких солдат и офицеров. Остановившись перед венецианским зеркалом XIII века, Хелене смотрит на себя: когда-то эта гладкая поверхность отражала лики царственных особ. В зеркале она видит, как в дверях, соединяющих гостиную с будуаром, появляется Хартман. Он уже привел себя в порядок, как будто протрезвел и успокоился. Не оборачиваясь, она наблюдает за ним в зеркало. Увидев еще одного немецкого офицера, Щеколдин настороженно прерывает свою лекцию. Не говоря ни слова, Эрих подходит к Хелене и берет ее за руку. Поворачивает к себе. Понимая, что он здесь лишний, смотритель намеревается уйти, но Хелене останавливает его и просит продолжить рассказ – она еще не готова остаться с Эрихом один на один. Но ей и не хочется, чтобы он уходил. Хартман и не собирается. Взявшись за руки, они идут вслед за Щеколдиным в зимний сад, где в тени диковинных растений прячутся античные скульптуры, точные копии греческих: Купающаяся Афродита, Аполлон. Хелене чувствует, как Эрих крепче сжимает ее руку, и отвечает на его пожатие. Он улыбается, понимая, что прощен.
Поблагодарив смотрителя, они вдвоем спускаются по лестнице к морю. Беломраморную лестницу охраняет целый каскад львов. Сказочный парк погружен в сумерки. Алый шар солнца медленно опускается в море на горизонте, разбрасывая по воде коралловые отблески лучей. Вот и пруды с родниковой водой, где плавают лебеди, гордо выгнув шеи, чайная беседка и чилийская араукария. А вот и Потемкинский кипарис, о котором говорил Щеколдин, самый старый в Крыму. Сладко пахнут магнолии и чудные бордовые розы на кустах. Земляничное дерево «бесстыдница» на «солнечной поляне», могила любимой собаки Воронцова…
Хелене присела на камнях у самой кромки моря, волны бились у ее ног, легкий летний ветерок теребил волосы. Она задумчиво смотрела в бескрайнюю морскую даль. Не верится, что где-то бушует война. Сбежав по лестнице, Эрих, легко перепрыгивая с камня на камень, подошел к ней и сел рядом. Он принес из столовой, где продолжался банкет, два бокала шампанского и корзиночку свежей, спелой клубники.
– Я очень прошу тебя, – прошептала Хелене, оборачиваясь к нему, – не надо так больше. Это мука, это просто мука. – Закатные лучи играли в ее светлых волосах..
– Прости меня, – ответил он, – но ты не устала танцевать с этими старыми генералами? Тебе не скучно?
– Скучно, – Хелене улыбнулась. – Но я не могу иначе.
Последние слова, казалось, унесла с собой убежавшая волна. Он протянул ей бокал с шампанским и дал отпить. Затем взял большую, спелую ягоду клубники. Глядя ему в глаза, она откусила половину, оставшуюся часть он положил себе в рот. Обнял ее, склонив ее голову себе на плечо. Ее бледное, красивое лицо словно вспыхнуло изнутри, зажженное пламенеющей вечерней зарей. Она подняла глаза: он держал зубами за стебелек красную ягоду, маня и подзадоривая ее. Взгляд был веселым и озорным, но в глубине его глаз она видела неукротимое желание любить ее и обладать ею. Улыбнувшись, она осторожно откусила сначала кончик ягоды, потом еще, еще, еще… пока их губы наконец не встретились. Он перенес ее на песок. Морская пена мягко шуршала между камнями. Вот включились первые прожекторы береговой охраны: синие, зеленые вспышки заскользили по морю. Белокрылая чайка низко пронеслась над водой.
Хелене… Он любил ее, он восхищался ею и ненавидел одновременно. Он ревновал ее к прошлому и страстно желал близости с ней. Он с наслаждением ласкал ее тело и иногда просто хотел убить, когда, окутанный сладкой пеленой ночи, случайно натыкался взглядом на портрет того, другого, который и после смерти оставался для Хелене живым, и, как он чувствовал, единственно желанным и любимым. Эрих Хартман сдержал свое обещание: на людях он вел себя так, будто между ним и Хелене Райч не существовало особых отношений. Правда, с Гердой пришлось расстаться. Она обиделась, что он бросил ее на банкете, а ему не хотелось ее уговаривать. Вместо нее появились другие, попроще. Однако с каждым днем ему становилось все труднее скрывать от окружающих свои чувства. Любовь и ревность терзали его сердце, и лишь усилием воли порой он заставлял утихнуть готовые прорваться эмоции. Очертя голову Эрих бросался в огонь сражений, выполняя самые рискованные задания, но чествования и ордена не могли заглушить тоску и жажду взаимности. Получая приказ из уст Райч, он тщетно пытался поймать на ее бесстрастном лице хотя бы малейший намек на то, что ей небезразлична его судьба, что она волнуется за него. Спору нет, Хелене переживала за всех своих летчиков. И за него не меньше, чем за всех остальных, но, как ему казалось, и не больше. Затянутая в мундир или в кожаные летные доспехи, она была чужой, незнакомой. Только волнующее движение волос, упавших на лицо, изгиб бровей, едва заметные синие искорки в глазах под длинными темными ресницами обжигали радостным воспоминанием и узнаванием. Но короткие и беспощадные, как удар бича, слова приказа мгновенно разрушали флер очарования и неумолимо расставляли все на привычные места.
– Выполняйте!
Он не щадил себя в бою, бессознательно ища смерти, как окончательного избавления от сжигавшего его внутри пламени. Несколько раз он открыто шел на самоубийство, но Бог пощадил его, и он дотянул до аэродрома. Он не боялся погибнуть, точнее, пытался убедить себя, что не боится. Обидно было лишь, что, врезавшись на охваченном пламенем самолете в землю, он не услышит, как ей доложат о его гибели, не увидит выражения ее глаз, лица. Никогда не узнает, что она почувствовала в этот момент, страдала ли, было ли ей больно. И снова крепкой нитью, связывавшей его с жизнью и заставлявшей, не взирая ни на что, дорожить собой, оживала надежда: а что, если он не прав, если он просто не понимает ее, и, прочитав рапорт о его смерти, она будет по-настоящему переживать не только как командир, потерявший лучшего аса, но и как женщина, потерявшая возлюбленного? Переживать и страдать молчаливо, тая свою печаль глубоко в себе, как теперь, когда она страдает по тому, другому. И он не сможет вернуться к ней, не сможет ничего исправить или изменить, как и тот, надменный, гордый, хладнокровный, которому было подвластно все. Перед ним трепетали, его боялись, его ненавидели и боготворили. Он все мог, пока был жив. Но теперь он – только горстка пепла, ничто. Его забыли прежние сослуживцы, его высокое место занято другим, жена давно прокляла его имя и свою судьбу, и только Хелене помнит его. В ее памяти он по-прежнему живой, и она тоскует о нем. Но он не может вернуться к ней. Всевластный при жизни, он бессилен перед смертью, забравшей его. И он ничего не может сделать из того, что не успел.
