своей скорби, оставив ее Ирис. Иначе он не исчез бы так бессердечно и так надолго. Действительно ли он искал ее?
Рядом со вздохом уселась женщина – с желтым болезненным лицом и головой замотанной платком. А узор на блузке – улыбающиеся сердечки; какой разительный контраст между одеждой и теми, кто ее носит. Вот и Ирис в утро теракта надела легкую полосатую блузку, как будто отправлялась на пробежку. И правда летела, словно утратив вес, но когда, наконец, рухнула на землю между горящими телами, осколками стекол и вывалившимися из сумок предметами, ее веселенькая блузка насквозь пропиталась кровью, и мать не стала ее стирать и выбросила, несмотря на просьбы Ирис. Мать вообще не одобряла полосатых блузок, считая, что взрослой женщине они не к лицу[9], и воспользовалась возможностью избавиться хотя бы от одной из них. После ранения Ирис и сама к ним охладела и передала их, вместе с большей частью своей одежды, ставшей слишком тесной, в приют для женщин – жертв семейного насилия. Теперь ей вспомнилось полосатое платье девушки, игравшей в шахматы на планшете, и снова случайные вроде бы совпадения стали складываться в пугающую картину некой параллельной жизни, с которой ее собственная не должна была пересечься. Но ведь и встреча, которую она ждала с замиранием сердца, тоже не должна была произойти? Или, наоборот, не должно было произойти той разлуки?
Сколько еще ждать? Из кабинета вышло уже человек десять. Ирис уловила ритм процесса: каждый проводит там около четверти часа, иногда больше, так что за весь рабочий день Эйтан принимает десятки людей. Скольким он сможет помочь? И надолго ли? Она заметила, никто не вышел из кабинета с пустыми руками. Все получали какие-то бланки и выглядели немного спокойнее, чем когда входили. Вероятно, каждый успел благодарно улыбнуться на прощание, – отсвет этой улыбки продолжал играть на их лицах. Она что, тоже будет улыбаться, выходя оттуда? Ей он тоже выдаст белые бумажки? Тут Ирис и правда заулыбалась, вспоминая, как они сидели на кровати среди бумажных листков, когда она натаскивала его перед экзаменами. Хотя она была моложе его на год и училась классом младше, она смогла научить его тому, чего сама еще не изучала, с терпением, которого прежде не знала за собой, – так она любила его. Он слушал с трудом, ему вообще было трудно сосредоточиться. Бог весть, как он сумел выучиться на врача, ведь экзамены на аттестат зрелости он бы без нее не сдал. Ирис учеба вообще давалась легко, а у него были проблемы с концентрацией, на экзаменах ему вечно не хватало времени, да и система образования тогда была куда менее либеральной, чем сегодня. По отношению к мальчику, который заботился только о своей больной матери, не проявлял участия никто, даже он сам. Как он расстраивался, когда раз за разом не успевал подготовить ответ на экзамене, или пропускал вопросы в билете, или вообще забывал ответы, которые она втолковывала ему накануне. И она сидела рядом с ним в постели, окруженная листками, и успокаивала его, уговаривала не винить себя: «Эйтан, у тебя голова занята сейчас другим, конечно, тебе трудно запоминать такие вещи, у тебя есть уважительные причины».
Он вытягивался на спине – стройное, красивое, напряженное тело, – поправлял подушку, а Ирис снова и снова читала ему лекции, объясняла уравнения, натаскивала по истории мировых войн и зарождения сионизма, разбирала основы законодательной и исполнительной власти, правила синтаксиса и пунктуации, поздний роман Агнона и раннюю поэзию Бялика – как раз естественными науками никто из них не занимался. Какое облегчение сквозило в его лице всякий раз, когда ему удавалось понять то или иное трудное место, каким он делался милым, в каком восторге целовал ее, напевая правильный ответ! Ирис нравилось учить его, и когда, начав выздоравливать, она задумалась о дальнейшей жизни, то выбрала педагогику, потому что умела передавать свои знания с радостью и любовью. Поэтому и в армии она служила учительницей, и после демобилизации стала изучать педагогику, к недовольству матери, которая надеялась, что дочь станет юристом. А он, ее первый ученик, тормоз и тугодум, чудом преуспел в медицине без ее помощи и даже без ее ведома.
Дверь открылась, из кабинета, ковыляя, вышел подросток на костылях. Он пробыл там почти полчаса, и уже нетерпеливо привстал следующий пациент – мужчина с большим животом. Но, похоже, привычный ритм нарушился, потому что неожиданно из кабинета вышел еще один человек. Он закрыл за собой дверь, и никто не вошел вместо него. Без белого халата он выглядел как собственный пациент: худой, слегка сутулый, с усталым бородатым лицом, в помятой рубашке – первый пациент, который вышел из кабинета с пустыми руками и тяжелым сердцем и без тени улыбки сказал ей: «Пойдем!»
Он всегда ходил быстрее ее, широким шагом, и теперь она едва не бежала за ним по коридорам. Ликование, оттого что он выбрал именно ее из безликой очереди, сменилось растерянностью: он несся вниз по лестнице, словно удирая от нее, этаж за этажом, пока она не узнала прохладные коридоры операционного блока, и там он в первый раз оглянулся на нее и указал на одну из приемных.
Здесь не было окна и никто не мог их видеть, никто не заметил, как он обнял ее, шепча: «Рис, Рис!» Его руки гладили ее волосы, ощупывали ее лицо, как руки слепого, его прикосновения казались знакомыми и одновременно незнакомыми. Она тоже закрыла глаза, приникнув к его худому телу: это он, ее руки все помнят, ее тело все знает; это они и их изувеченная любовь, вне пространства и времени, так было всегда, так будет вечно.
Чуть отстранившись, он усадил ее на жесткое кресло и придвинул для себя другое. Их колени соприкасались, Эйтан не сводил с нее глаз и ласково произнес:
– Ты нашла меня, Рис, я чувствую себя попавшимся преступником.
– Не бойся, я тебя сразу отпущу, – поспешно ответила она, обиженная и растерянная, – его слова не сочетались с чувством, сквозившим в каждом жесте.
– Не отпускай меня, я рад, что попался! Все эти годы я мечтал попросить у тебя прощения.
Ирис снова покоробило. Неужели только из-за этого он рад ее видеть: чтобы вернуться к своей привычной жизни с чистой совестью?
– Я давно тебя простила, – холодно ответила она. – Ты ведь был ребенком, ты был сиротой.
Она разглядывала каждую морщинку, каждое пятнышко на его лице. В бороде много седых прядей, но она все равно кажется русой. Из-под набрякших
