— Понятно и весьма похвально. Прискорбно лишь то, что погиб мастер Амброджо.
Антонио с Августином опять переглянулись, но не поддержали предложенную поэтом тему.
— В Италии уже есть четыре важных университета, — задумчиво пробормотал Данте. — Studium florentinum станет пятым…
Опять — пятым!.. Пять мастеров мозаики. Пятиугольник, начертанный поверх незаконченной мозаики. Пять возможных предателей, погубивший Дамиетту… А теперь еще — пять университетов!
Погрузившись в размышления, Данте лишь краем уха слушал то, что говорили Антонио с Августином. Теперь поэта преследовала цифра пять, не походившая на остальные.
Бог — един! Адам и Ева… Необъятная и недоступная человеческому разуму Пресвятая Троица… Четверо всадников Апокалипсиса. Четверо Евангелистов… Четыре основных природных материи…
Как Данте ни старался, ему было не вспомнить что-нибудь важное, состоящее из пяти частей.
Семь греческих мудрецов… Семь чудес света… Девять небес… Двенадцать апостолов…
У поэта складывалось впечатление, словно пять — какое-то проклятое число.
Пять каких-то предметов… Пять состояний… Пять эпох…
Именно эпохи истории человечества и приходили Данте в голову в первую очередь. Он стал вспоминать отрывочные фразы из студенческих разговоров, народные предания, просочившиеся даже в стены монастырей. Он вспомнил о том, что говорили в тавернах и на почтовых стациях виа Франчиджена пилигримы, шедшие из северных стран или возвращавшиеся из-за моря.
Пятое Евангелие! Пять Евангелистов! А что, если Амброджо намеревался прославить Фому, которого некоторые считали автором пятого и самого древнего Евангелия?! Фому, брата самого Спасителя Иисуса Христа, о котором помнил народ и которого приказывала забыть Церковь! Но при чем тут гигантская метафорическая фигура старца? У каждого из Евангелистов был свой символ. Этими символами испокон времен и пользовались все художники и историки. А почему пятое Евангелие следовало изображать терракотой? И как вообще оценить, в какой книге слово Господне передано лучше, а в какой — хуже?!
— Отчего вы все время качаете головой, мессир Алигьери? — дошел до Данте вопрос Августино.
Поэт встрепенулся.
— Я думал о сюжете незаконченной мозаики. Пытался его разгадать.
— Да. Мозаика и правда странная. Кажется, навеяна Библией. Что особенно странно, учитывая, что ее автор — мастер Амброджо, — добавил Антонио.
— Почему же?
— Он не отличался особой набожностью. На мой взгляд, Амброджо был скорее эпикурейцем и не чуждался любовных утех. Он часто говорил о разных женщинах…
— Каких?
— Ну, например, — смущенно пробормотал Антонио, — он упоминал Беатриче…
Данте замер на месте, удивленно вытаращил глаза, схватил Антонио за руку и подтащил к себе. При этом он вспомнил слова законника в монастыре Сан Марко.
— А может, мастер Амброджо еще и поддерживал императора?
— Ну да… По крайней мере, такие о нем ходили слухи в Риме, — ответил Антонио, удивленный живым интересом Данте к этому вопросу. — Думаете, его убийство может быть как-то связано?..
Данте не ответил, отпустил руку Антонио и задумался. Четыре металла и низкая, но прочная глина. Хрупкая, но долговечная. Бронза и железо древних давно превратились в такой же прах, как и они сами. Но римские кирпичи встречались повсюду — в арках и остатках языческих храмов — олицетворяя собой величие Империи… Хрупкая терракота, на которой основывается последняя надежда великого здания! Во Флоренции, где правят враги императора?!
При этой мысли Данте печально усмехнулся.
Даже Чекко Ангольери не придумал бы такую шутку. Какая насмешка над Бонифацием и его сторонниками!
У Данте вскипела кровь. Он вспомнил о том, как буйно забавлялся когда-то с Гвидо Кавальканти, разыскивая по ночам любвеобильных молодых жен старых флорентийских купцов…
Антонио и Августино пристально наблюдали за поэтом. Их явно заинтересовало странное выражение его лица, но ему не хотелось сейчас отвечать на их вопросы. Сначала надо осмотреть труп мастера Амброджо.
— Прошу прощения, но дела вынуждают меня с вами распрощаться. Нелегко управлять целым городом! — гордо заявил Данте, повернулся и зашагал прочь.
Глава X
Тайные подвалы
В тот же день около полудня
Монахи, ухаживающие за больными, стояли под аркой госпиталя Мизерикордия. Их лица были скрыты под капюшонами. Они по очереди что-то пили из глиняного кувшина, стоявшего на телеге с трупами. Никто из них не обратил ни малейшего внимания на поэта, входящего в ворота.
Данте поднялся наверх и пошел по галерее бывшего монастыря, превращенного в лечебницу. Оказавшись перед кельей главного врача, поэт без стука вошел к нему и остановился на пороге, скрестив руки на груди.
— Здравствуйте, мессир Данте, — приветствовал его врач с плохо скрытым раздражением в голосе. В момент появления поэта он пересчитывал монеты в железной коробке, но быстро захлопнул крышку и вскочил на ноги.
— Какие заботы вынудили вас бросить важнейшие дела по управлению городом и привели сюда? Надеюсь, вы здоровы. Вы и ваши родные и близкие… Однако мы всегда готовы принять вас к себе на излечение.
Главный врач был маленький человечек с худым лицом и остреньким носиком. Длинные седые волосы ниспадали ему на плечи, покрытые богатым шелковым одеянием. В глазах читались глупость и жестокость.
Еще перед дверью Данте начал повторять про себя молитву против дурного глаза и даже быстро прочитал «Аве Мария». Врач явно заметил это и еле заметно усмехнулся.
«Мерзавец!» — подумал поэт.
— Что вы узнали, изучив труп убитого в церкви Сан Джуда? — вслух произнес он.
— Ничего. Он мертв, — ответил врач непритворно удивленным тоном. — А что я должен был узнать?
Данте прикрыл за собой дверь и медленно пошел на врача, пока не оказался с ним нос к носу.
— Все во Флоренции знают, что он мертв, — негромко проговорил поэт. — Господу угодно, чтобы человек, пройдя свой краткий путь по земле, возвращался в прах, из которого и возник. Но злые люди укорачивают этот короткий путь. И в церкви Сан Джуда они сделали именно так. В таких случаях Магистрат требует от врачей не просто известий о том, что мертвец не дышит.
Главный врач испугался. У него затряслись колени и руки.
— Отправив к вам тело, я приказал осмотреть его самым тщательным образом. Вы выполнили мое приказание? — наседал Данте.
— Конечно! Разве я мог ослушаться приора! — Врач упомянул высокую должность поэта таким тоном, словно хотел подчеркнуть, что, если бы приказал кто-нибудь другой, он и не посмотрел бы на мертвеца.
— Очень хорошо. И что?
— Душа покойного рассталась с телом не по своей воле, а потому, что он задохнулся.
— Что еще?
— Ничего. На голове у него кровоподтеки, но ран нет. Никаких следов насилия, кроме…
— Кроме чего?
— Кроме неглубокой раны в груди, нанесенной острым предметом. Это просто царапины. Какие-то знаки…
— Я должен это видеть. Немедленно! — Данте выругал себя за то, что сам не осмотрел труп на месте преступления.
— Мертвец лежит в подземелье. Рядом с неизлечимо больными… — поморщившись, сообщил поэту врач. — Да это же просто царапины!..
— Не вам судить! Пошли!
Данте распахнул дверь и широкими шагами вышел из кельи. Врач неохотно последовал за ним.
Они быстро миновали обширные помещения, превращенные в больничные палаты. Между деревянных лежаков были натянуты занавески, за которыми толпились посетители. Они принесли пищу родным и близким. В конце последней палаты была узкая лестница, которая вела в подвалы госпиталя, разделенные на две части. Ближе к берегу реки за кирпичной стенкой находилась тюрьма Магистрата. Данте с врачом проследовали на половину, предназначенную для мертвых и умирающих. Их убрали долой с глаз всего света.
Поэту показалось, что они в преисподней.
В низком подвале, еле освещенном слабым светом узких окошечек на уровне мостовой, висело невыносимое зловоние. Оно усугублялось царившей на улице жарой. На деревянных нарах и вдоль стен лежали человеческие тела, прикрытые грязными тряпками. Некоторые еще могли стоять на ногах. Они медленно и бессмысленно бродили туда и сюда, словно стараясь скрыться от смерти, уже занесшей над ними свою косу. Но никто из них не осмеливался пересечь воображаемую линию, где за пределами неширокого пустого пространства, как за рекой в царстве мертвых, лежали трупы, ожидавшие погребения. Казалось, что еще живые и уже мертвые собрались здесь для того, чтобы пуститься в пляску смерти.
Может и хорошо, что это страшное зрелище никогда не предстанет перед глазами добропорядочных горожан! Может, правы древние персы, считавшие, что существует область тьмы, куда никогда не падает светлый взгляд Бога и где даже Он бессилен облегчить страдания плоти.
