— Она меня убила.
— Это была любовь?
— Для меня — да.
— Так и осталось?
— Если я все еще умираю — это любовь?
— Любовь не должна убивать.
Некоторое время они шли молча, неторопливо пробираясь в толпе спешащих за покупками. Вдруг Шима заговорил — быстрым шепотом, отводя глаза, словно признаваясь в чем-то постыдном:
— В сороковых годах в Джонстауне… я был тогда ребенком…
— Джонстаун в сороковых? Тогда был пятый потоп?
— Ну да, но я о другом. Мой дед — я его звал Дедул — вдруг решил, что не доживет до того времени, когда я вырасту, и решил довольно зверским методом узнать мое будущее.
— Как?
— Он дал мне пятидесятифранковик. Золотой.
— Франки?
— Ну да, Дедул у меня был по французской линии. В те годы на золотой в пятьдесят франков можно было купить как… ну как на сто компьютерных кредитов сейчас. Для мальчика — целое состояние.
— А в чем же зверство?
— Монета была фальшивкой.
— Боже! А он знал?
— Ну ясно, знал. Он это сделал нарочно, чтобы посмотреть, как я поведу себя, когда обнаружу подделку: попытаюсь всучить ее, продать, обменять, стану просить у него настоящую монету, стукну на него куда следует, ну не знаю, что еще.
— И что ты?
— Ничего. Когда я понял, что его подарок — фальшивка, мне стало больно, я был разочарован, но так ничего с этим и не сделал. Я засунул монету в ящик и ничего о ней не говорил. Дедул очень расстроился. Он сказал: «Ah, le pauvre petit[26] никогда не сможет отражать удары судьбы».
Шима замолк. Подождав, Гретхен спросила:
— К чему это ты?
— Я размышлял. Я очень хотел, я верил, что Ильдефонса дарит мне настоящее золото, а в ответ я дарил ей все, что мог.
— Ну да, включая любимый бриллиант! — с ревнивой резкостью бросила Гретхен.
— Я стараюсь дать тебе больше, чем бриллиант. Я старался и ей дать больше, но она была как та фальшивая монета. Подделкой. Я ее тоже засунул поглубже в ящик. Я не могу достать ее снова.
— Так что, за этим блестящим, гениальным, остроумным фасадом — всего лишь бедный романтик, schnook[27]?
— Я не держу удар — потому и прячусь всю жизнь за стенами лаборатории. Есть только одна достоверная вещь в мире — Третий закон Ньютона о юморе. Для каждой шутки есть равная по величине и противоположно направленная боль.
Гретхен поцеловала его в щеку.
— Обещаю, что буду с тобой очень-очень добра и ласкова. Я беру на себя эту сучку Ильдефонсу.
— Она жесткая баба из Ипанемы, Гретх. Ее так просто не расколешь. Чувств у нее нет никаких, я-то знаю.
— Не мытьем, так катаньем я получу то, что нам нужно. А ты держи тот ящик запертым, ладно? Еще лучше — выброси ключ.
* * *
Ильдефонса Лафферти была готовой мишенью для атаки. Гретхен все поняла и спокойно поместила ее на полочку за один молниеносный взгляд, которым она ее царапнула — так, как могут только женщины. Крашеные ярко-рыжие волосы, хотя совершенно явно она была натуральной рыжей — об этом свидетельствовали и молочно-белая кожа, и брови, и ресницы, и холмик Венеры, просвечивавший сквозь прозрачное белое одеяние. («Выставилась напоказ! Дешевка!») Среднего роста. Аппетитная. Выпяченные сочные груди. («Ей бы сбросить пяток килограммов».) Самоуверенная. Вызывающая. Так и сияет — чем? («Chutzpah[28]! Отвратительная. Как Блэз только мог?..»)
— Ну? Что ты увидела? — с вызовом спросила Ильдефонса.
Гретхен приняла брошенную перчатку:
— Что ты — открытое приглашение насильнику.
— Спасибо, но лесть тебе не поможет. Заходи. Гретхен Бунн, не так ли? (О приходе Гретхен точно и внятно сообщила снизу охрана Оазиса.) Заходи же, Гретхен Бунн.
«Блэз прав — с этой штучкой будет нелегко».
Ильдефонса провела Гретхен из зеркальной прихожей в громадную гостиную странного и увлекательного вида. Повсюду были расставлены подсвеченные витрины, набитые удивительными собраниями солнечных часов, слуховых рожков, тростей, спичечных коробков с порнухой на этикетках, презервативов, посмертных масок, собачьих ошейников. Однако детали выглядели смазанными в присутствии самой обольстительницы. Ее полыхание затмевало все вокруг, о чем она сама знала очень хорошо. Гретхен, однако, получила удовольствие, видя, что, несмотря на ошеломляюще богатые природные дары этой fata Morgana[29], ей недоставало изящества движений. «Плохая координация, но, вероятно, не в постели».
Отвечая на предыдущее замечание Гретхен о насильнике, Ильдефонса сказала:
— Я их сначала заманиваю в лежачее положение, а обвинения откладываю на потом — если выступление не оправдает ожиданий.
— Вполне верю.
— Да уж, можешь поверить.
— И я уверена, что ты используешь самые высокие мерки.
— Почему бы и нет? Я это заслужила. — Ильдефонса равнодушно созерцала Гретхен. — А вот о тебе я бы сказала, что ты — открытое приглашение вьющемуся растению.
— Да, мне нравится, когда меня окутывают.
— Чем? Мужчиной? Женщиной? Бобами? Лозой?
— Мне никогда не удавалось словить кайф на хлорофилле. Только мужчины.
— Ну что ж, хорошо, что множественное число. Ты не безнадежна, госпожа Фунн.
— Нунн, Гретхен Нунн. Небезнадежна? По-твоему, я нуждаюсь в расширении кругозора?
— Твой кругозор необходимо разъянить[30].
— А, так ты знакома с жаргоном Гили.
— Достаточно, чтобы понимать, что к чему. «Эти сексуальные потягушки ничего мне не дадут; она в таких делах собаку съела. Попытаемся подластиться».
— Это так справедливо, госпожа Лафферти, что я…
— Зови меня по имени, детка.
— Благодарю вас, Ильдефонса. Я пришла, чтобы разъянить мой кругозор.
— Ко мне? Извини, детка, но я не кайфую от лесбийских штучек.
— Нет, не в этом смысле. Я пришла к Венере-Ловушке за советом.
— Ловушке? Ну и нахалка! Да ты знаешь, что у этой рыжей красотки есть настоящие МОЗГИ!
«Ох! Да она и по темпераменту настоящая рыжая! Берегись!»
Гретхен улыбнулась.
— Рыжее — это действительно красиво. Мне-то, хочешь не хочешь, приходится ставить на черное.
— Да уж. — Ильдефонса механически улыбнулась и вдруг запела — пронзительным, как свистулька из стручка, голосом: — «Только длинная, стройная, черная красотка для проповедника с Библией верная заводка…»
Гретхен с жаром захлопала в ладоши.
— Боженьки! Где ты подцепила это сокровище?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
