Когда он заговаривал, казалось, мутный бурлящий поток обрушивается в крутой овраг. Толстые мясистые губы Ягура не умели улыбаться, а мутные глаза — загораться весельем. Вись-Ягур никогда не смотрел в глаза собеседнику, а если б глянул, враз бы нагнал на него холоду.
Нa другой же день, как Вись-Ягур появился на селе, он собрал мальчишек своей улицы, пообещав им показать какое-то особое ружье, и разослал их созывать чулзирминцев на сходку. Мальчишки, гордые доверием, возбужденно кричали под каждым окном: «Эй, хозяин! Иди к Вись-Ягуру, он покажет ружье и расскажет про войну». Это была явная отсебятина сорванцов. Солдат о повестке дня не объявлял.
Народу собралось негусто, но в небольшой избе Ягуров все-таки стало тесно.
Первым пришел сосед, Смоляков, за ним Мирской Тимук. Пожаловал и сам Хаяр Магар…
Собрались почти одни куштаны, которые не боятся пи бога, ни черта. Хаяр Магар к тому же ростом и мрачным видом мало уступал Вись-Ягуру.
— Незаконное дело творишь, Егор Егорыч, — сказал Смоляков своим тихим голосом. — Есть у тебя дозволение старосты собирать народ? Хочу упредить, чтоб тебе самому же не было худо.
— Заткнись ты, кровопивец, — гаркнул солдат. — Не надо мне дозволенья царского старосты. Долой царскую и керенскую власть! Я сам себе власть, а ты можешь катиться колбасой, не с тобой, а с чувашами буду говорить.
Смоляков перечить не стал, на всякий случай шмыгнул за спину Хаяра Магара.
— Ну что ж, Ягур. Давай тогда балакай по-чувашски, — сказал Магар. — А торговца нашего не трогай. Выкладывай, зачем позвал? А ружье свое показывай мальчишкам…
— Долго будем мы йываш-чувашами? — начал Вись-Ягур. — Хватит! Разини вы, растяпы! Сколько добра лежит у вас под боком, а вы не можете протянуть руки. Имение помещика Киселева от нас всего в пяти верстах. Так чего, говорю, ждете? Башкиры или русские могут опередить. Давайте всем миром ночью вывозить добро! Наше оно. Мы и наши отцы работали на помещиков. Я сам вас поведу. А кто станет поперек, получит пулю…
Тут-то солдат и показал свое ружье, потряс им, подняв над головой. Кое-кто немедленно смылся. Остальные придвинулись ближе.
— Вон ты какой, — усмехнулся Хаяр Магар, — Пожалуй, правильно говоришь. Но одного твоего ружья не достаточно. Мы у себя тоже кое-что отыщем. Надо обмозговать. Да только вот зачем шума столько? Такое дело делается тихо.
Никого из Мурзабаев на этой сходке не было Павел никогда не ходил ни на какие сборища. А Симуну было не до дурацкой болтовни: он отделялся от Мурзабая.
Симун переселился на новое место быстро. По старинному обычаю Мурзабай устроил нимэ[20]. Работали чулзирминцы всем миром. Угощал участников нимэ сам Павел Иванович у себя. Там же Мурзабай принимал и тех, кто строил жилье Тражуку. Симун не забыл своего обещания вытащить друга из землянки.
Симун долго выбирал себе место для дома. Выбрал на горке, на крутом берегу Каменки, за гумнами. Здесь бы давно кто-нибудь построился, но было далеко до воды. Колодец рыть на высоком плоскогорье — бесполезно. Таскать воду из села — трудно: в гору, да и далеко. Симун решил проложить по крутому склону Каменки широкую отлогую дорогу, чтоб по ней можно было не только возить воду, но и гонять скотину на водопой.
Дружба Тражука и Симуна в совместной работе окрепла. Письма от Румаша они читали вместе. Тот написал, что больше не работает приказчиком, ушел на кожевенный завод. Приехал бы в Чулзирму, да нельзя, некогда. Румаш очень нужен большевикам: знает языки…
— Взглянуть бы на Румаша, — мечтал Симун, — поговорить бы с ним! Вот бы приехал!
— Да, вишь, некогда ему. На революцию работает.
— Какую еще революцию? — прикидывается наивным Симун.
— А я больно знаю какую. Вот Румаш знает…
Беседы происходили осенними вечерами. Плаги, уставшая от хлопот по устройству дома, засыпала на новой печи, а мужчины после ужина беседовали при свете керосиновой мигалки. Мурзабай выделил Симуну керосину из своих запасов, по мало. Надо было друзьям позаботиться о лучине. Лучшая лучина — из чилиги. Ее обдирают, отбивают молотком до мочалки, сушат на солнце или на печке. Такая лучина горит ровно и ярко. Тражук привез целый воз нарубленной чилиги.
Когда он кончил заготовку, Симун сказал ему:
— А теперь надо освятить лучину в улахе. Жених ты, а сидишь вечерами со мной. Девчата по тебе сохнут.
Так и прогнал парня-отшельника в улах с пучком лучины под мышкой.
А в какой улах идти Тражуку, если Уксинэ нет ни в одном улахе? Отстала она от чувашских обычаев. Долга читает книжки при керосиновой лампе. «Пойду-ка я в тот улах, где Кидери. Авось Уксинэ придет навестить подругу».
— Вот еще один парень пришел с лучиной, — встретила его хозяйка улаха, приветливая баба Альдюк. — А лучина-то какая! Медово-желтая, мягкая, как кудель. Проходи, Тражук. За такую лучину тебя поцелует любая красавица! Выбирай!
— Не пугай его, Альдюк ингэ, — засмеялась Кидери. — Убежит еще с лучиной.
Завсегдатай этого улаха Зар-Ехим жег лучину из осины.
— Твоя лучше, Тражук, садись и жги ее сам, — обрадованный Зар-Ехим уступил место товарищу и подсел к Кидери.
Девушки работают: одни прядут кудель, другие вяжут чулки. Не вышивают. Для этого рукоделья нужен свет поярче.
У Кидери обе руки заняты. На большом гребне пук льна, ковыльно белого, как волосы у Тражука. Тянет она лен из гребня, сучит нитку смоченным слюной пальцем левой руки, а правой крутит веретено, то приближая его к себе, то отставляя. Тянет нитку, накручивает ее на веретено, поглядывает искоса на нового хранителя огня, думает:
«Эх, Тражук, Тражук, льняные волосы, васильковые глаза, да пустая твоя головушка. Когда же она у тебя поумнеет, когда глаза твои посмотрят прямо и встретятся с моими?!»
Ничем не выдает себя нетерпеливая, однако ж гордая девушка. А рядом с ней протирает штаны назойливый Зар-Ехим. Он не из тех парней, что сидят смирно. Рука Ехима, как змея, скользит за спину Кидери.
— Не замай! — Кидери шлепает парня но лбу чесальным гребнем. Девушки смеются, смеется и сам Ехим. Смеется и Тражук, но внезапно смех его обрывается. За окном метнулась знакомая тень. Раскрылась дверь, вошла Уксинэ. Задрожали руки у парня.
— О, и наш Тражук здесь, — удивилась она. — Ты, как древний жрец, поддерживаешь священный огонь, огонь улаха, — и усмехнулась, гордая своей ученостью.
Тражук смутился. Лучина выпала из его рук, улах погрузился в темноту. Девушки ахнули. В наступившей тишине прозвучал звук пощечины и сердитый голос Кидери:
— Не приставай, красный куржанак![21] А ты, телок недолизанный, — это уже явно обращаясь к Тражуку. — Какой из тебя жених, если лучину не можешь удержать. А туда же — по улахам вздумал таскаться! Зажигай скорее лучину!
Девчата вновь смеются. Смеется и Уксинэ. Зар-Ехим сопит. Свет не загорается. Хлопает дверь. Тражук, спотыкаясь, выходит на улицу. Перед Уксинэ так его унизить! «Пусть Симун пичче сам ходит по улахам».
Тражук постоял на перекрестке и решительно повернул домой. Но прежде он оглянулся: в кромешной тьме замигал огонек покинутого им улаха.
— Жгите мою лучину, жрецы, жрицы… несчастные! Я вам больше не слуга!
Часть вторая
1
Осенью вернулся в Сухоречье и Николай Васильевич Радаев, «любимый дядя Коля» Илюши и Оли.
Этот первый настоящий большевик в Каменке, не созывая пока сходок, как Вись-Ягур, наблюдал за земляками, вел с ними беседы. Собирался он и в Чулзирму к чувашам, да не знал, с кого там начать. Тут-то и помогла Оля. Между племянницей и дядей началась дружба, особенно после того, как Оля рассказала ему о женихе. Оказалось, что в Самаре Николай Васильевич встречал бывшего чулзирминского шорника Захара — отца Румаша, Оля в разговоре упомянула о культурном и вежливом, как Румаш, Симуне Мурзабайкине — Семене Николаеве, о его дружбе с Тражуком. Радаев Семеном заинтересовался.
Павла Мурзабаева он знал хорошо, помнил и его племянника Семена, что когда-то дружил с русской девушкой. А вот можно ли ему верить? Как-никак, его дядя — бывший старшина, вел дружбу с разными там попами да фальшиными. Ну и что ж? Важно выяснить, каким стал сам Семен, понюхав пороху и покормив окопных вшей.
А Семен пока строил себе жилье на высоком берегу Каменки. Дорогу к реке по откосу ему помогли проложить тем же артельным способом — нимэ.
Тражук и Семен углубили дно родника на берегу Каменки и тесали сруб. За этой работой и застал их Олин дядя.
Семен хотя и не ждал Николая Радаева, но не удивился его приходу. О том, что Олин дядя Коля — большевик, он давно слышал от Тражука.
Поздоровавшись с Семеном, Радаев взглянул на его помощника и, протянув руку, сказал своим рокочущим басом:
