Какой в лагере военнопленных приварок вам, товарищ командир, доподлинно известно. Не баловал немец харчем и нас. Герр лагерфюрер шайзами нас величали не брезговал в морду заехать своим обутым в кожаную перчатку кулаком.
Демин недобро усмехнулся:
— Страдали, значит, и вы, господа охранники?
— Да не об том я, — махнул Савелий единственной рукой. — Мне было все одно, а Шакал где-то расстарался, две бутылки натуральной «Московской» добыл в презент самому господину лагерфюреру, и перевели нас в Смолевичи, в полицию. Жизнь у нас пошла сытая да пьяная враспыл. Выпивать я старался больше — стыд перед людьми заливал. Да разве его зальешь…
Маму, сестренку в соседнем районе я навестил единожды, представившись партизаном. Боялся, разоблачит мой обман мама, и больше ее с сестренкой не навещал. Еще боялся встретить партизан — про вас мы наслышаны были, товарищ командир, и вместе со своими хозяевами встречи с вами остерегались. И все под страхом ходил, даже спал с им в обнимку. Тот страх от меня ну совсем никак не отлипал: боялся взглядов наших советских людей, боялся смотреть в глаза арестованным. И, как чуял ихнюю судьбу, за маму с сестренкой всечасно боялся, переживал.
— Был человеком, стал рабом страха. Да сколько же можно было бояться? — удивился Демин.
— До бесконечности либо до крайнего пределу. Значит, так: уже хлеба отсеяли и приступила в наши края последняя перед освобождением блокада. Нас, полицаев, резервом до поры держали. Май, помню, кончался, сирень по всем Смолевичам расцвела, когда привезли на излечение из моего Бегомльского района в грудь пораненного земляка, тоже полицая. Горючими слезами он плакал, жалился, что новому порядку со старанием служил, а нашу и соседние деревни вместе с женщинами да малыми детьми спалили каратели дотла. Его семья и мама моя с сестренкой младшенькой сгорели дотла тоже.
Сичас вы, товарищ командир, мне в укор скажете: «Вот, негодяй, кому ты полицаем служил» — и материнскую кровь, на пожаре кипящую, мысленно на поганую совесть мою прольете.
Демин молчал.
— Был я сам-третий, остался один. Да еще виноватый перед теми, кого уже нету.
Савелий глубоко, со всхлипом, вздохнул:
— Как упала на меня недобрая весть, высушил две бутылки самогона и до ночи темной песни выл. Потом еще самогоном заправился, кривым шагом пошел на улицу и с винтовки пальнул обойму по светлым окнам комендатуры — Шакал там дежурил.
Переполох в Смолевичах поднялся, а я из бутылки еще хлебнул и что было опосля, ничего не помню. Очнулся днем в лесу, за деревней Рябый Слуп. Винтовки нету, китель порванный и полбутылки недопитой в кармане.
Что мог, из ночи вспомнил. Задумался: куда теперь?
Партизаны над моим запоздалым раскаянием посмеются да как собаку одним патроном стрельнут. Хозяева мои — те быстро пеньковый галстук наденут.
Опохмелился из бутылки, зашел в крайнюю хату на околице и предложил хозяину сменять его одёжу на мою. Попервости он закапризничал, да я сапоги за лапти ево предложил, часы с руки снял, и наш торг состоялся: слава богу, хозяин был почти моей комплекции. Полицейский документ я спалил, а красноармейскую книжку, что все три года берег, при себе на всякий случай оставил. Она, эта книжка, меня и спасла.
Чего говорить: в тот месяц перед освобождением самого большого я страху натерпелся. Понял тогда, отчего волки с такой тоскою по ночам воют. Я как до крайности дошел, подался на Катерининский большак, а по нему войска в пыльном облаке идут. Да не пехота — танки, грузовики. И первое, что заметилось, — погоны. Они мне смелости придали. Поесть попросился. Потом в солдаты зачислить себя предложил. Молоденький лейтенант, ротный командир, без всякой строгости спросил: каким путем тут оказался? Одно мое спасение — с ними подальше от этих мест уйти. И я соврал: каратели меня арестовали, от них убег.
Позвал лейтенант старшину, велел меня обмундировать. А старшина — бывалый, как в нашей пулеметной роте был Вишня. Он и засомневался: кто да откудова, может, к примеру, не наш, а переодетый полицай. Ко времени я красноармейскую книжку сберег — она меня тогда выручила, поверил мне лейтенант, говорит старшине:
— Кого берем, первый бой покажет. А рота у нас на две трети повыбита, каждый боец позарез нужен.
И первый бой, и десятый в своей мотострелковой роте я принял как надо. Пока от Смолевичского района да Одера дошли, ротный стал капитаном, а смерть между нас своею косою нагулялась вдоволь. Всякое на передовой бывало, но страх от меня ушел, потому как тяжельше предательского страху на свете не бывает ничего.
— Садись и говори дальше, — предложил Демин. — В ногах правды нет.
— Свою правду мне говорить сподручней стоючи, — опять возразил Савелий. — Разрешите продолжать?
Широкий и сонный Одер, а начали его форсировать, весь закипел. Не знаю, пуля, осколок ли в старшину попали, но на западный берег он с нами не вышел. А мы, кто вышел, на том плацдарме насмерть стояли.
Какая атака была, не упомню, сошлись мы с бывшими моими хозяевами врукопашную. Оглядываюсь, а немец — сивая щетина на щеках — в моего ротного из винтовки целит. Мелькнуло в мозгу, как ротный меня по доверчивости солдатом принял, бросился я к нему и собой заслонил.
Ударило меня разрывной, потом, раненого, тяжелым снарядом контузило. В сознание пришел на госпитальной койке; кругом — тишина, подушка, простыни, халаты у медперсонала белые, и тоже белые по мне бинты, а на месте левой руки — культя. Хирург подходил, медсестры жалели, а я про себя радовался: думал, будто с рукой отрезали мое прошлое, и теперь я не предатель и полицай, а инвалид Великой Отечественной войны, кровью смывший свою вину перед Родиной.
Как был полицаем, людей я не убивал, над ними не лютовал и после госпиталя добровольно вернулся на жительство в Смолевичи. Да встретилась там партизанка Наталья Борисенко, и пожалел я, что на Одере меня совсем не убило….
Окаменевшее лицо Демина дрогнуло, а Савелий, ничего не заметив, продолжал:
— С Шакалом мы ее арестовали. Выслеживали ее агент из местных и Шакал, в аресте было приказано участвовать мне.
Сын, мальчик был у Борисенки, за руку при аресте матери укусил Шакала, а тот сгреб дитя за грудки да спинкой, головушкой — об столб.
Думалось мне, что никак не вернется Борисенко из гестапо. Кто же оттуда живым уходит? А она вернулась. Ребенок у нее тогда еще был живой, но болел. Встретила меня в Смолевичах Наталья Борисенко, а судили с другими полицаями в Борисове. Пятнадцать лет, несмотря на свою инвалидность, я получил. Но все пятнадцать отбывать не пришлось: повезло на пожаре дитё спасти, девочку. Освободили меня досрочно из лагеря, приехал сюда и вот работаю на МАЗе.
— В моем взводе, — припомнил Демин, — ты значился Дубинским, а теперь — Вичугин. Когда изловчился фамилию сменить?
— Как женился. Не знаю, какую такую милость господь изъявил, послав мне в жены ангела небесного. Иду по житейской стезе я за Марьюшкой своей, и сколько годов, как иду, а краше ее никого не встречал. Сердцем щчырая, душой ласкавая и сынов по себе прыгожих народила. А детей згадаваць — не грыбов назбираць…
Слушая Савелия, Демин удивлялся мешанине говоров и наречий в его разговоре. Были в нем и естественные для Савелия белоруссицизмы, и народные северные выражения, услышанные за годы лагерной жизни, и библейско-церковные выражения, и еще какие-то слова, которые он включил в свой лексикон незвестно где и когда. Даже в конструировании собственной речи Савелий был до удивительности податлив любому постороннему влиянию, податлив хорошим и сорным словам. Всю свою жизнь, искренне желая какого-то всеобщего согласия, плыл он по течению чужих судеб и без разбора, без борьбы воспринимал добро и зло, которые встречались на его пути.
Шакал для него был олицетворением зла, и Савелии безвольно творил зло. Жена являла собою любовь, чистоту самоотречения, солнечное тепло, и Савелий, благословляя судьбу, следовал за Марией, не выходя за определенные ею границы совести, порядка. Мария не выносила пьяниц — Савелий не касался спиртного даже по праздникам. Уважала мастеровых людей — Савелий, несмотря на инвалидность, стал краснодеревщиком высшего класса. Мария любила животных и запах табака, устраивала по субботам уборку, стирку — дома прижились ленивый разжиревший кот и охотничья лайка, Савелий курил душистые сигареты, помогал стирать, убираться, развешивать белье.
«Зачем Савелий все это говорит? Какое мне дело, когда и с кем он развешивает сушить белье? Мария Вичугина — порядочный человек и хорошая жена. А если бы она была привержена к дурному? Сумел бы Савелий жить честно, бороться со злом и утверждать добро, в любви и строгости воспитывать детей?»
Думая об этом, Демин искал решения проблемы, насколько справедливо жестокостью платить за жестокость и где они, те границы расплаты, за пределами которых справедливость может ожесточиться и уже не быть справедливостью. По-человечески жалея Савелия за пережитое, он в то же время не мог простить его предательства, потому что на собственном горьком опыте знал, чего стоило предательство в войну и как опасны его метастазы в наши дни.
