— До чего ж наша жизнь на загадки горазда, богата самыми удивительными поворотами! Вспомни Шадрицу, Иван, кто у тебя там был комбатом?
— Борисенко.
Демин враз просветлел лицом, потеплел глазами. Пошел в кабинет и тут же вернулся, бережно держа в ладони фотографию. С тронутого желтизной снимка требовательно смотрел большеглазый старший лейтенанте «кубарями» в петлицах. На его высокий лоб упала непокорная прядь волос, рельефно обозначились твердые линии подбородка, волевые складки в углах выразительного рта.
Дрогнув голосом, Демин сказал:
— Командир моего батальона Петр Игнатович Борисенко. Он был и остался в моей памяти образцом командира и человека.
— Был… — повторила Валентина Ильинична. — Когда скончался — помнишь?
— Пятнадцать лет назад.
— Память у тебя хорошая. Адрес комбата не забыл?
— Город Хойники, на Гомельщине, улица Красноармейская, дом…
Демин поморщил лоб и уже менее уверенно заключил:
— Вроде бы двадцать два…
Валентина Ильинична качнула головой:
— Ну и память у тебя!
— Так мой же первейший боевой командир. Случайно его после войны отыскал, а он вскорости умер.
— Ты еще в загранкомандировке был, — напомнила Валентина Ильинична. — Вернулся и горевал, что на похороны не поспел. Как жену комбата звали?
— Шура. Когда оборону держали под Шадрицей, комбат про жену и сына вспоминал.
Валентина Ильинична развернула листок из школьной тетради:
— А теперь давай посмотрим запись, что Миша Кислов на вокзале нам дал. Наташа — она совсем не Наташа и живет с дочерью и внучкой по адресу… Ты обратил внимание на адрес? Хойники, Гомельской области… А дальше: Красноармейская, двадцать два. И фамилия — Борисенко. Не Наташа — Александра Михайловна. Но про сына ты по давности лет запамятовал — дочь у нее и внучка.
Демин помолчал, припоминая что-то свое, и решительно возразил:
— Сын был у комбата. Не дочь — сын! Я точно помню. Вызвал он меня в октябре, перед последним боем, чтобы мне, взводному и младшему лейтенанту, свой батальон передать. Через ротного, — сразу — на батальон назначал… А сам полк принимал. Командиров у нас повыбило, единицы уцелели, да и батальон стал по численности немногим больше стрелкового взвода, так что особой разницы в масштабах командования не было.
Выслушал я приказ нового командира полка и, как положено ответил: «Есть принять батальон и до последнего удерживать занимаемый участок обороны!» А Петр Игнатович спрашивает:
«Жена-дети есть?» — «Никак нет, — отвечаю. — По молодости обзавестись не успел». Заулыбался он по-хорошему и говорит: «А у меня жена Шура и маленький Валька — на мать похож. Если сын похож на мать, должен быть счастливым — примета в народе такая имеется. Должен быть… Когда я на фронт ушел, они в Жодине, под Минском, оставались. Бомбили тогда их сильно! Повезло им эвакуироваться или в оккупации остались? Писал в Бугуруслан, в бюро розыска — ответа пока нет».
Вскорости потом был для нашей дивизии последний бой. — Иван Михайлович вздохнул. — Эх, мать-сыра земля, скольких защитников в себя ты принимала! И легкой смерти на войне не досталось никому. Но тяжелее всего было погибать, отступая, когда враг сапогом победителя топтал твою могилу, еще не остывшее твое тело топтал, сирот наших, жен и матерей в неволю полонял…
Продолжая разговор, Иван Михайлович все заметнее волновался:
— На один, последний бой под Шадрицей довелось мне быть комбатом: ни полка нашего, ни дивизии после того боя не стало. Всего несколько нас бойцов и командиров по везению уцелело. Пробивались на соединение к своим — и плен. Потом побег, и развела нас судьба с Петром. Игнатовичем. Считал его погибшим, а встретились случайно, в аэропорту: спешил он, заканчивалась посадка на гомельский рейс. Успели обменяться адресами, и я, как положено, письмо своему комбату написал: за все, что после сорок первого было со мной, отчитался. Он мне ответил. И наладилась у нас переписка. Однажды я почуял между строчек, что плохо моему комбату, а в чем плохо, писать он не хочет. Собрался его проведать, да сразу было недосуг. Потом загранкомандировка, вернулся — и нет уже моего комбата.
Уехал тогда в лес, чтобы никто не видел и, как по отцу, по комбату своему покойному, отплакался. Вину свою, что опоздал, по сей день чувствую.
Валентина Ильинична напомнила:
— Ты, кажется, на «Гомсельмаш» собирался, дела у тебя…
— В среду собираюсь, — уточнил Демин. — И в Хойники заеду, от Гомеля это чуть больше ста километров. Значит, улица Красноармейская, двадцать два…
Видя, как все больше волнуется Иван Михайлович, я круто изменил тему разговора:
— Значит, два цвета у времени: красный и черный… Какой из них преобладает в твоей памяти о войне?
Немного подумав, Демин доверительно сказал:
— Войну мы больше чувствовали, на себе ощущали, чем знали ее досконально, как знают теперь. Сегодня, наоборот, войну больше знают, чем чувствуют, хотя угрозу новой и последней мировой войны человечество ощущает все острее.
Что касается цвета памяти… Война — это всенародная смертная беда. Разве может быть по-солнечному красна эта всенародная смертная беда?
— Но человек на войне — может? Красное и черное в каждом человеке…
Иван Михайлович кивнул:
— Люди на войне бывали всякие…
* * *
Тот август для Демина особенно часто взрывался памятью, и по-своему права оказалась Валентина Ильинична: два цвета бывают у времени. А вот у письма, которое читал мне Иван Михайлович, цвет был один…
«Минувшие годы как сказочные корабли плывут по волнам моей страдающей измученной памяти…»
Декламируя эти слова с каким-то подтекстом и чуть нараспев, Демин скосил на меня глаз, поинтересовался:
— Ну как, товарищ автор будущего повествования, звучит?
— Да кто его знает, — неуверенно начал я и повторил вопрос: — Звучит? Но как-то витиевато и странно. Бумажные цветы красноречия…
Иван Михайлович опять вприщур покосился в мою сторону и продолжал чтение:
«Я плачу. Благородный зов моей совести, а также чистота искренности побуждений убеждают меня вспомнить о всепрощаемости доброго христианина и обратиться к моему соотечественнику с этим правдивым и взволнованным посланием, каждое слово которого, о чем смиренно свидетельствую перед богом, является честнейшей правдой. Всеми корнями души своей ощущая тепло родной земли, я вижу себя погорельцем братоубийственной войны. Не озлобление и ненависть руководствуют моими помыслами, а любовь и благожелание к ближнему, от которого смиренно жду ответного взаимопонимания, но не обид и притеснений. Не делай другим, чего не пожелал бы себе самому! Исполняя эту библейскую заповедь, мы вкусим тихую радость успокоения среда бушующего океана жизни…»
Мысленно продираясь через туманный смысл услышанных фраз, говорю:
— По-моему, тут слишком велико и не так уж смиренно желание доказать какую-то правоту или хотя бы свою невиновность, и горбато выпирает перебор насчет честнейшей правды, благородного зова совести, любви и благожелания к ближнему. Разве правда нуждается, чтобы ее называть еще и честнейшей? И явно сомнительна искренность выражений… Очень уж пахнут они нафталином каких-то ненаших или совсем давних времен.
— Правильно! — соглашается Иван Михайлович. — Какие могут быть любовь и смирение карателя перед богом, благожелание предателя к ближнему и благородный зов совести у подлеца?
— Шакал? — догадываюсь я, и Демин утвердительно кивает.
— Опять война… — сокрушается Валентина Ильинична.
— Опять, — жестко говорит Демин. — Обычно человек в нашем возрасте погружается в прошлое, чтобы отдохнуть в мире воспоминаний о своей молодости. У памяти войны — свои законы отсчета времени, восприятия прошлого. Потому что прошлое это еще слишком близко от нас, чтобы не быть мучительным. Оно — наша боль и святая наша гордость.
— Кому — гордость, а кому — позор, — уточняет Валентина Ильинична. — С врагами мы воевали, зная, что перед тобой враг, и либо он тебя одолеет, либо ты его. Либо он тебя изничтожит, либо ты его. А предатель… Вскормлен грудью матери, и предал мать. Родину на поругание предал. За подлую жизнь свою платил жизнями товарищей. Служил врагам своего народа. Откуда и с чего только начинались предатели?
— С убийства совести, — говорит Демин. — Причины и обстоятельства у каждого были разными, а суть одна. И самое страшное заключается в том, что все они — люди, живут среди людей…
Я дочитываю письмо Шакала. Оно адресовано Ивану Михайловичу. В пустопорожнюю шелуху в нем упакована просьба: подтвердить, что он, Михаил Грибневич, сражался осенью сорок первого под Шадрицей. Факт пленения Шакал советует не подтверждать, ибо вряд ли, мол, целесообразно, чтобы власти узнали, что генеральный директор Демин тоже находился во вражеском плену…
