— С убийства совести, — говорит Демин. — Причины и обстоятельства у каждого были разными, а суть одна. И самое страшное заключается в том, что все они — люди, живут среди людей…
Я дочитываю письмо Шакала. Оно адресовано Ивану Михайловичу. В пустопорожнюю шелуху в нем упакована просьба: подтвердить, что он, Михаил Грибневич, сражался осенью сорок первого под Шадрицей. Факт пленения Шакал советует не подтверждать, ибо вряд ли, мол, целесообразно, чтобы власти узнали, что генеральный директор Демин тоже находился во вражеском плену…
Иван Михайлович опять усмехнулся:
— Трусость и предательство — черти из одного болота. Шакал боится возмездия, хочет подстраховаться справкой об участии в боевых действиях. А ведь он действительно воевал в моем пулеметном взводе. Зато службу в полиции Шакал стремится скрыть и предлагает мне сделку: я, не погрешив против истины, подтверждаю службу Шакала в своем пулеметном взводе, а Шакал, опять не совершив никакого обмана, молчит о моем нахождении в плену.
— Но это же абсурд! — возмутилась Валентина Ильинична. — Какое подтверждение может быть предателю? Его надо судить!
— Чего он после нашей встречи во Франции и опасается… И заодно предполагает, будто я, ранее скрыв свое пребывание в плену, боюсь огласки, а потому подтверждение Шакалу дам. Круговая, так сказать, порука. Давно утратив совесть, Шакал надеется на ее отсутствие и у других — обыкновенная логика предателя и подлеца. Поэтому он написал еще одно письмо, просит подтвердить в нем свое нахождение в плену. Два подтверждения — это уже двойное алиби, свидетельство в защиту от возмездия, и, может быть, возможность побывать на Родине хотя бы иностранным туристом, всего на несколько дней. Шакал, как большинство преступников, до нелогичности снисходителен к себе, а потому рассчитывает на снисхождение, забывчивость других. И — удивительная тяга к родной земле, при полном отсутствии совести, элементарного человеческого стыда и сколько-нибудь доброго чувства к людям, которые живут на такой желанной для него теперь и преданной им в прошлом Родине.
— Второе письмо написано… — полуутвердительно говорю я, заранее предполагая ответ.
— Ну да, — кивает Демин. — Второе письмо — Савелию. В пятницу он мне звонил. Завтра придет на прием.
* * *
Встреча состоялась в понедельник вечером, после рабочего дня, в кабинете генерального директора объединения «БелавтоМАЗ».
Савелия Демин узнал сразу: такой же здоровенный увалень, каким был под Шадрицей. В движениях угадывается недюжинная сила и сонливая заторможенность, плечи широкие, но по-женски покаты, заметно косолапит. На круглом лице не по возрасту мало морщин, губы как в молодости припухлые, но в углах непропорционально малого рта затаились сразу по две горестные складки. Все так же набок зачесаны темно-русые волосы, не поредела и не изменилась у Савелия прическа. Вот только непривычным показался наклон корпуса, и Демин, определив протез вместо левой руки, понял причину этого наклона.
Чуть приволакивая ноги, обутые в здоровенные туфли на модной платформе, Савелий вразвалку прошагал от кабинетного порога к столу и вытянулся по стойке «смирно», опустив по швам правую руку и немного согнутый протез в черной, лаково поблескивающей перчатке. Добротный, видимо пошитый в ателье костюм сидел на Савелии как влитой, кипенной белизны рубашка и галстук гармонировали с темно-серым дорогим пиджаком, и Демин отметил нарядную ухоженность Савелия, которая никак не сочеталась с напряженной тревогой на лице и выражением тоски в немного выпуклых, голубоватых глазах.
— Здравия желаю, товарищ командир… Споткнувшись на слове «товарищ», Савелий смутился:
— То есть гражданин командир… Не знаю, как вас теперь и величать… Вы для меня завсегда товарищ, да я вам, наверно — и тут, на земле, и под гробовой доской, — навеки гражданин. А времени прошло… Вон через сколько годов получилась наша встреча!
Демин не моргая тяжело смотрел в Савелия:
— А я нашу встречу с тобой и особенно с Шакалом оч-чень ждал с осени сорок второго до лета сорок четвертого. Тогда наша встреча была нужнее…
— Это уж точно, — согласился Савелий. — Тогда бы враз конец: рука у вас твердая. И — никакой, как сейчас, маеты себе и людям, никаких неприятностев. Это ж ума надо тронуться, сколько мучений человеку может достаться! И как перед людьми и богом ни старайся, все каиново клеймо на тебе горит, и то хорошее, что стараешься делать, наперекосяк от тебя уходит.
— И кто в этом виновен? — спросил Демин. — Может, война? Садись и все, как на духу, отвечай. Ну!
— Не положено мне перед вами как равному сидеть, — возразил Савелий. — Ноги меня еще крепко держат, должен перед вами я в разговоре постоять. А насчет войны правильно вы сказали: все наши беды из нее, проклятущей, за нами тянутся.
— И те, кто ходит по земле, и кто давным-давно лежит в земле сырой — за ними грех, как твой, никак не тянется, и этот свой грех ты с нашими бедами равнять не смей!
Демин говорил медленно, будто вырубал из себя тяжелые металлические слова:
— Великая была война, умом да взглядом и теперь всю не охватишь. Но даже она, вся война, не каждого собой прикрыть может.
— Не каждого, — покорно согласился Савелий и, опустив голову, замолчал.
В широком, на полстены окне угасал раскаленный закатный диск солнца. Рядом ритмично дышали огромные заводские цеха, а в кабинете все натянутее звенела колкая тишина.
— Зачем пожаловал? Говори! — велел Демин. — Молчанье твое мне слушать недосуг.
— Война меня и наш взвод, всю дивизию нашу в сорок первом…
— Знаю, — прервал Демин.
— И плен…
— Тоже знаю!
— Всего даже богу знать не дано…
— И ты веришь в бога? — спросил Демин.
— Так даже Марии своей всю правду рассказать я не смел. Обратился к господу богу, в милосердии божьем искал утешения. Жена моя, Мария, веру мою в бога детям объявлять запретила, но в церковь со мною ходить не возражает. Так, вместе, единожды в месяц, мы богу и молимся: она — за меня, а я — за прощение греха моего тяжкого.
— И как, помогает?
На лбу Савелия выступили крупные капли пота, он вытер их рукавом добротного пиджака. С укором глянув на Демина, попросил:
— Дозвольте сказать о себе. Не к богу исповедоваться, а к вам, командиру своему, за советом пришел. Дозвольте…
Биографию Савелия Демин в общих чертах уже знал, и теперь, глядя, как мается перед ним однорукий несчастный человек, помимо своей воли почувствовал к нему жалость. Савелий, наверное, каким-то обостренным болезненным чутьем ощутил потепление в командире, переступил к нему ближе на полшага, вытянув шею, наклонился лицом и торопливо, с виноватой доверительностью заговорил:
— Когда в плен попал, за себя не боялся: как все, так и я. Попервому вдрожь забоялся, когда товарищей, наших, Шакалом преданных, конвойные из пулемета наперелом стреляли. Я пули те в себе переживал и липким страхом за ихнюю погибель казнился. И все воине тот страх затуманил…
— Страх — не советчик разума.
— Ох, не советчик, — повторил Савелий. — Никто того моего настроя не определил, окромя Шакала, и в том началась для меня самая наистрашнейшая беда. Договорился Шакал, чтоб меня вместе с ним в немецкие охранники перевели, а я про себя порешил: оружие получу и в партизаны сбегу, а может, к фронту, до своих подамся. Но Шакал и тут меня разгадал: «Адрес я твой, — говорит, — знаю, отец у тебя был партейный, в коллективизацию жизни лишился. Но мать и сестра дома живут. А тех двоих немцев, что ты в рукопашной сразил, и еще одного потом, офицера, — их уже не возвернуть, а ты ежели в бега подашься, меня, значит, перед новой властью доверия лишишь. И тогда не мне одному плохо будет».
Грозился Шакал, если я его ослушаюсь, до мамы и сестренки моей добраться. Особенно плохо грозился сделать младшенькой сестре. «Я с ними, — говорил, — расчикчирикаюсь быстро, и германская власть мне спасибо за их скажет, как за семью ослушника нового порядка.
Куда от Шакала было мне подеваться? Сопровождали мы эшелон своих пленных товарищей в Бобруйский лагерь…
Демин сверкнул зрачками:
— Это ты нам в вагон буханку хлеба кидал?
— И вареную бульбу тоже, — уточнил Савелий. — До лютости тогда морозы стояли, а ваши вагоны отапливать было не велено…
Демин тут же повторил:
— «Ваши вагоны…» Какими подачками ни откупайся, а было уже между нами «ваше» и «наше». С малого вроде бы начиналось…
— С малого, — подтвердил Савелий, продолжая рассказ. — Перевели нас из Бобруйского в Борисовский лагерь, и такого я там навидался, что понял: только за охранную службу мою никакой мне пощады от наших не будет. А Шакал надо мною смеялся и убеждал: «Вовек нашим советским сюда не вернуться. Где они, эти самые наши? А новый порядок — вот он, в силе, и если надеешься жить, ты порядок этот строгий неукоснительно соблюдай».
