— С куколками полный порядок. Жалко, что Клаву пришлось убрать. Я ее для серьезного дела готовил. Вместо нее Ибрагим другую девочку готовит, Оксану. Но теперь нужно громить Мусу. У него героин, без денег он его не даст, а с твоего Жидоморова еще когда получишь? На хлеб же чем-то надо зарабатывать, да и куколки много порошка расходуют. Я Ибрагиму велел экономить. В пределах разумного, конечно.
Барин сам себе наливал и, не дожидаясь остальных, опрокидывал в рот рюмку за рюмкой. Он пришел в хорошее расположение духа и стал сентиментален.
— Нет базара, ты, Анвар, молодец. Когда было нужно, даже своих жен не пожалел, отправил на дело с поясами. У тебя прямо как в песне: «Раньше думай о родине, а потом о себе»!
— Дело прежде всего, — глаза Анвара сузились.
Он не любил вспоминать об этом. Одну жену, Фатиму, он отправил с самолетом. Она взорвалась где-то над широкой рекой Волгой. Вторую, Зарему, направил в метро «Ржевская». До метро она не дошла, менты спугнули. Взрыв произошел на улице, эффект получился недостаточным и совершенно потерялся на фоне произошедшего вслед за этим захвата в заложники тысячи школьников в городе Сослане.
— Теперь менты всех чеченок проверяют, — заметил Барин. — Вообще всех женщин южного типа. И пассажиры от них шугаются. В одном самолете лететь отказываются.
Анвар оскалил в улыбке золото зубов.
— Мне теперь это не страшно. Мои девочки белые. Понимаешь, в чем прикол? Я готовлю белых шахидок! Это мое «ноу хау». Думаю, спрос на них скоро резко возрастет.
Барин продолжал пить, и теперь его благодушие сменилось слезливой жалостью к самому себе.
— Эх, Анвар-Анвар! Ты вот двух жен лишился, а у меня единственный сын пропадает.
Анвар успокаивающе поднял руку.
— Не волнуйся, все под контролем. Я за ним слежу.
— Наследил уже, — сварливо проворчал Барин. — На иглу ты его посадил. А теперь следишь, чтобы он с нее не соскочил.
От волнения у Анвара прорезался кавказский акцент.
— Э, зачем так говоришь? Он задолго до меня на иглу подсел. Я его хоть немножко в узде держу, э!
Барин ничего не ответил, но про себя подумал: «Ты, козел, не его, а меня в узде держишь, но погоди, сочтемся за все».
Анвар испытующе посмотрел на Барина. Достаточно ли тот трезв, чтобы выслушать его деловое предложение? Но, кажется, водка его не брала.
— Я хотел тебя попросить об одном одолжении, — осторожно начал он. — У меня два дома в центре Москвы стоят. Жильцов выселили, но теперь их бомжи оккупировали.
— А это вот как раз к нему, — Барин указал на Оборотня. — Такая работа по его части.
Оборотень молча кивнул. Видно, уродился столь неразговорчивым. Но когда, уладив дела и ублажив утробу, Барин заглянул перед обратной дорогой в знаменитый золотой туалет Анвара, он задержался в гостиной.
Анвар приблизился к Оборотню и едва слышно произнес:
— Ну, Полковник, не ожидал тебя опять встретить. Ты что, на хвост ему сел?
Но тот в ответ снова не проронил ни звука. Вот он каким оказался — сильным и молчаливым.
Через пять минут гости погрузились в свой лимузин и уехали.
Чтобы скоротать время, Крюков решил разобраться со своим крестником — захваченным им в плен фашистом Витасом. Но ни в один из известных ему столичных следственных изоляторов тот не поступал. Сыщику пришлось напрячь всю смекалку и связи, чтобы найти пропажу.
Оказалось, что Витаса закрыли в камере обычного отделения милиции, расположенного в одном из промышленных районов города. По причине отсутствия населения, особенно в выходные, камеры пустовали. Дежурный по отделению откровенно скучал. Приход опера его развеселил.
— Ну, — хоть кто-то появился. А то прикатили эти, из «глубокого бурения», оставили пацана — и с концами! И что мне с ним делать? Ему ведь даже жрачки не положено. Не за свои же деньги кормить!
— Не волнуйся, — успокоил его Крюков. — Завтра я его заберу в наш «обезьянник». И пожрать принес.
— Петя, открой вторую! — велел дежурный усатому старшине с маленькими бегающими глазками.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тот невозмутимо двинулся по коридору, Крюков пошел следом. Старшина остановился возле камеры с намалеванной на двери двойкой.
Витас лежал на приподнятом над полом возвышении, гордо именуемым «спальным местом».
— Здорово! — поприветствовал узника Крюков.
Тот недовольно взглянул на сыщика, но, узнав своего победителя, даже оживился.
— А, это ты? Проходи, начальник. Меня посадил, теперь можешь и сам присесть от трудов праведных.
Крюков уселся на доски, предварительно исследовав их взглядом — не бегают ли насекомые.
— Ладно тебе выпендриваться. Попал, значит, не повезло. Я тут пожрать принес.
— А выпить? — спросил пленник без особой, впрочем, надежды.
— Смеешься? — обиделся опер. — Кто же без пузыря в гости ходит? Как говорил папаша Мюллер: «Неудобно без гостинца».
Он распечатал бутылку водки и накапал граммов по семьдесят в пластмассовые стаканчики. Витас тем временем лихорадочно выкладывал из пакета на расстеленную газету принесенную Крюковым закуску: соленые огурцы, древесные грибки в остром корейском соусе, соленую черемшу и маринованный чеснок.
— Без чеснока в камере пропадешь, — со знанием дела заметил Крюков.
Налив водку, он резал копченое мясо. Пастрами он, как ни искал, не нашел. Купил пастрому. Видимо, нечто среднее между пастрами и бастурмой. Мясо было свиным, но оба сотрапезника, по счастью, оказались христианами православного обряда и никаких запретов на этот счет не имели.
Пили и ели молча. Обитатель камеры проголодался, как медведь по весне. Крюков же не начинал разговора из соображений деликатности. Когда литровая бутылка опустела на треть, Витас соизволил, наконец, поинтересоваться у гостя:
— Ты, в натуре, чего приперся? Стучать все равно не буду. Я за хавчик не продаюсь.
Сыщик небрежно махнул рукой.
— А я и не за этим. Просто привет пришел передать от твоих. У них тут на днях «собор» состоялся. Ты в курсе, что они тебя там приговорили?
— Свистишь, ментяра!
Опер сморщился, как от зубной боли.
— Фу, как грубо! Тебе что, больше не наливать?
Витас потупился.
— Извини, погорячился. Ты… Это правда?..
Крюков хлопнул его по плечу.
— Ладно, проехали. Я сам хотел тебя кое о чем расспросить. В общем, твои дружбаны собрались у холма, потусовались немного. А ваш главный предводитель команчей с такой смешной фамилией — типа Негроедов — зачитал список, среди которого прозвучала и твоя фамилия. Потом они сожгли какой-то мусор и закопали в черном гробике. Что бы это значило?
— Это значит, что я для них больше не существую. Крюков задумался.
— Я думаю, это можно пережить. А санкции посерьезнее не предусматриваются? Расстрел условно или двадцать лет домашнего ареста? Может, вне закона объявят — где поймают, там и замочат? Короче, кого-нибудь уже убили при таких же обстоятельствах?
Витас явно не знал, что сказать.
— Жидоморов говорил, что изменники долго не живут. Из тех, кого приговаривали раньше, я знал двоих. Один через неделю после символической казни с моста упал, другой просто исчез. Сбежал, наверное. Не убили же его…
Судя по выражению лица, Витас как раз считал, что предателя убили.
Сыщик решил ковать железо, пока не остыло. И сблефовал.
— А тебя не удивляет, почему они это сделали? Или ты думаешь, что я возле твоей тачки со взрывчаткой случайно оказался? Правильно думаешь, наколка на тебя пришла.
Витас проглотил комок горя. Кадык его так и заходил ходуном. Он был так подавлен, что даже на «вы» перешел.
— Вы можете сказать, кто меня сдал? — спросил он севшим голосом.
Сыщик выдержал паузу и произнес, как уронил:
— Шварц.
За неимением стен на расстоянии вытянутой руки узник принялся биться лбом о настил спального места. Удары выходили на славу — гулкие и четкие. Как в крупный бубен.
— Козлы! Сами сдали, сами и приговорили! Жидомор, сука! Он же наркотой торгует. А Шварц — оборотень из ментов. Причем — зуб даю! — рыба крупная, а зашаривает под мелкого бригадира. Я сначала сомневался, а теперь сто пудов уверен, что меня подставили.
