– Это… очень серьезно? – проговорила она.
– О нет, через недельку все пройдет,– заверила акушерка и, поглядев на вытянувшееся лицо Мэгги, рассмеялась.– Не волнуйтесь, дорогуша! Ничего страшного нет. Ваша девочка будет жить долго и счастливо.
Ральф Оллсоп сидел на скамеечке в саду больницы Чаринг-Кросс и смотрел, как мужчина со сломанной ногой с трудом ковыляет по дорожке на костылях. Две сиделки в белоснежных халатах и кокетливых крахмальных шапочках оживленно беседовали на крыльце больницы.
На коленях у Ральфа лежала только что купленная в больничной лавке красочная открытка с изображением колыбельки, охапки цветов и румяного мордастого младенца. «Дорогая наша Мэгги!» – написал Ральф и отложил перо. Что писать дальше, он не знал.
Ральф чувствовал себя очень скверно, и дело было даже не в болезни, которая поначалу развивалась почти незаметно. Она запустила в его плоть сначала один коготок, потом другой и вдруг начала распространяться по всему телу с непринужденной уверенностью желанного гостя. Прошло сколько-то времени, и болезнь утвердилась в его организме на правах пожизненной аренды, так что теперь победить ее было уже нельзя. Она стала сильнее него. Возможно, именно поэтому болезнь отнеслась к нему с небрежной снисходительностью победителя, который ничего не боится, и не причиняла ему особых страданий. А может, такова была ее стратегия. Усыпляя его бдительность сносным самочувствием и отсутствием болей, болезнь втихомолку захватывала один плацдарм за другим, чтобы покончить с ним одним решительным ударом. Во всяком случае, Ральф очень надеялся, что конец будет быстрым и относительно милосердным.
Сегодняшний консилиум не оставил ему никакой надежды, окончательно подтвердив страшный диагноз. Теперь Ральф знал все. Три врача – знаменитый профессор и два опытных ассистента – тщательно исследовали его и вынесли приговор. Конечно, они очень старались выбирать выражения, но Ральф недаром столько лет проработал в журналистике и умел отделять зерна истины от словесной шелухи. Поэтому он задал врачам прямой вопрос и получил не менее прямой ответ: он обречен. Сколько ему осталось – этого врачи не знали, но были уверены, что немного, иначе бы они не стали упоминать о хосписе для неизлечимых больных, не стали бы настаивать на том, чтобы он поставил в известность жену, старших детей, деловых партнеров и сотрудников редакции. Получалось, что рассказать о своей болезни всему миру было не правом, а обязанностью Ральфа…
Впрочем, несмотря на вполне объяснимый протест, поднимавшийся в его душе, Ральф понимал, что врачи правы. Он действительно был обязан ввести в курс дела всех, кого его смерть могла так или иначе коснуться. Именно это осознание ответственности перед близкими и было главной причиной его нынешней подавленности. Ральфу стало дурно, как только он начал прикидывать, кому необходимо сказать в первую очередь и что сказать. Ему было совершенно ясно, что, как только роковые слова сорвутся с его губ, все сразу изменится. Он перестанет принадлежать самому себе, превратится, если можно так выразиться, в «общественную собственность». Его жизнь – точнее, ее жалкий остаток – больше не будет его жизнью; она окажется в руках тех, кого он любил. В том-то и была главная проблема: Ральф никак не мог решить, чьи они на самом деле – его последние месяцы, дни и часы. Сейчас, пока он сидел на скамейке в больничном саду, Ральф склонялся к мысли, что с его стороны честнее всего будет посвятить остаток жизни жене и детям; ну, может быть, еще самым близким друзьям. Так должен был поступить на его месте любой человек, считающий себя порядочным. Однако подобное решение означало, что кого-то ему придется исключить из привычного круга общения. Точнее – одного, самого близкого для него человека. Ральф не сомневался, что, как только он объявит о своей болезни, каждый оставшийся ему день и час окажется как бы под гигантским увеличительным стеклом. Столь пристальное внимание, объектом которого он волей-неволей окажется, безусловно исключало любые неожиданности, секреты, встречи с посторонними. До конца жизни ему придется разыгрывать из себя добропорядочного джентльмена, мужа, отца…
Но, черт побери, ведь раковые больные – не преступники и не обязаны нашивать на грудь огромную алую букву!
Закрыв глаза, Ральф устало потер лоб. Врачи, с которыми он сегодня встречался, безусловно, были опытными, знающими специалистами. Их беда заключалась в том, что они не способны были заглянуть дальше своих графиков, анализов крови и мочи, данных рентгеноскопии и прочего. Они не знали и не хотели знать, что происходит за стенами консультационных кабинетов, не представляли, с какими проблемами – кроме, конечно, наличия или отсутствия болезни – приходится сталкиваться их пациентам в повседневной жизни. Наверное, им просто не приходило в голову соотнести приговор, который они ему сегодня вынесли, с бесконечной сложностью окружающего мира, где кроме отсутствия надежды на выздоровление существовали еще десятки, сотни сложнейших проблем и где каждый оставшийся день мог принести бесконечное горе и бесконечную радость.
Разумеется, Ральф мог бы все рассказать родным, близким, друзьям и тем самым переложить проблему на их плечи. Но был ли в этом смысл, если решения не существовало вовсе и никакая забота, никакой уход, никакие врачебные меры не способны были предотвратить неизбежное? А раз так, значит, его долг – свести страдания окружающих к минимуму. Незачем делать несчастными тех, кому и так предстоит пережить большое горе.
В приступе внезапной решимости Ральф снова взял ручку. «…Ты зажгла в мире еще один живой огонек,– написал он в открытке.– С любовью и наилучшими пожеланиями – от Ральфа».
«Надо будет купить ящик лучшего шампанского, приложить к нему открытку и отправить с редакционным курьером»,– решил он. Мэгги заслуживала чего-то совершенно особенного.
Убрав открытку в конверт, Ральф неловко поднялся со скамьи, потянулся и поглядел на часы. Вечерело. Пора было возвращаться, пора было выбрасывать из карманов все рецепты, справки, бланки с результатами анализов и превращаться из пациента в обычного человека.
По улице за низким заборчиком медленно ехало такси, и Ральф остановил его взмахом руки. Глядя из окна машины на пешеходов, которые перебегали дорогу перед самым капотом, бросая раздраженные взгляды друг на друга и на движущиеся по улице автомобили, он вдруг поймал себя на том, что наслаждается естественностью их лиц. В отличие от врачей, этим людям не было никакой необходимости сдерживаться или скрывать свои чувства. Ральф решил, что он тоже будет придерживаться этой естественности так долго, как только сможет. По крайней мере для окружающих, если не для себя самого, он обязан относиться к удивительному чуду человеческой жизни с видимым пренебрежением. В конце концов, люди действительно созданы не для того, чтобы каждую минуту ощущать свое тело как совокупность полутора десятков безупречно функционирующих органов. Они созданы для того, чтобы любить, страдать, бороться, добиваться своего, спорить, пить вино и валяться на пляже.
Ральф попросил высадить его на углу и, расплатившись, бодрым шагом двинулся вдоль улицы. Остановившись перед домом, где жила она, Ральф задрал голову и поглядел на окна ее квартиры. Все окна были освещены, занавески отдернуты, и от этого казалось, будто внутри светит маленькое солнце. Это зрелище неожиданно заставило его испытать легкую печаль, к которой примешивалась горечь. Вот она, его Рапунцель, спокойно сидит в своей башне, не зная, что готовит ей будущее… На мгновение Ральфу захотелось сказать все хотя бы ей, сказать именно сегодня, чтобы потом прижать ее к груди и вместе поплакать, но он отогнал от себя эту мысль. Он не сделает этого – ради нее он обязан быть сильным.
Глубоко вздохнув, Ральф поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка. Через минуту замок на входной двери со щелчком открылся, и Ральф, пройдя в вестибюль, вызвал лифт. Выходя из кабины на последнем этаже, он увидел, что она уже ждет его. На ней была белая шелковая блузка и короткая черная юбка. Свет из квартиры бил ей в спину, и густые каштановые волосы горели, словно объятые пламенем.
Несколько секунд Ральф молча смотрел на нее.
– Роксана,– поговорил он наконец,– ты выглядишь…
– …великолепно,– закончила она.– Входи же скорее!
Глава 8
Отдел подарков оказался небольшим, на редкость тихим и малолюдным. Обходя витрины, Кэндис прислушивалась к стуку собственных каблучков по паркетному полу и с сомнением разглядывала вышитые подушечки и фарфоровые кружки с надписью «У нас – девочка!». Ненадолго остановившись у стеллажа с мягкими игрушками, она обнаружила там довольно симпатичного плюшевого медвежонка. Кэндис даже взяла его в руки и улыбнулась, но, посмотрев на ценник, поспешно поставила игрушку обратно на полку.
