Я старуха, мало кому интересная; не трудитесь мне отвечать. Я вспоминаю Вас тепло. Не забывайте жить.
Три дня спустя, когда я заканчивал подписывать экземпляры, предназначенные журналистам, Максим, одетый не по сезону в куртку на меху, ввалился в холл издательства, где Анна-Лора излагала мне свою стратегию в отношении осенних литературных премий.
– Я гениальный персонаж! – заорал он с порога, как будто мы расстались только вчера. – Я даже прослезился, паршивец ты этакий. Какой я трогательный! Никогда бы не подумал. И забавный к тому же! Да уж, я ему удался! – добавил он, призывая в свидетели мою собеседницу. – Это будет сенсация века. Какой у тебя план раскрутки? Хочешь в программу новостей?
– Нет-нет, все в порядке, Анна-Лора этим занимается…
Во избежание будущих ссор за авторские права я в самых лестных выражениях представил ему моего пресс-секретаря, глядевшую на него вприщур, как на кучку дерьма на своем ковре.
– У него все шансы на Гонкур, надеюсь, – бросил ей Максим. – А то ведь с жюри можно поработать. Я знаю, о чем говорю: это благодаря мне он получил свою первую премию.
– Понятно, – проронила Анна-Лора, сложив губы бантиком.
– Мой прямой телефон, если понадобится помощь. Я выведу вас на нужных людей. – Он сунул ей свою карточку и посмотрел на часы: – Ну ладно, мне пора, Куинси, дружище, мои ассистентки ждут меня в Ле Бурже. Все отлично, промашку с Катаром я исправил, теперь я снова царь и бог. Но мне надо двадцать «Рафалей»[32] пристроить в Норвегию до завтрашнего вечера, дел еще невпроворот. Будем держать друг друга в курсе с твоей раскруткой. Ну, ни пуха ни пера!
– Спасибо.
– Нет, ну ты тупой! – всполошился он. – Никогда нельзя отвечать «спасибо», это не к добру!
С ошарашенным, насколько позволял ботокс, лицом Анна-Лора смотрела вслед продавцу боевых самолетов.
– Вы почти не приукрасили. Естественно, если он вмешается в вашу раскрутку…
Это был ее единственный комментарий. Со вздохом, прозвучавшим похоронным колоколом по моим надеждам на осень.
* * *
Были ли тому виной побочные эффекты суеверия или снобизма, не знаю, но выход «Экстаза букашки» обернулся катастрофой. Никакой прессы, кроме анонса в «Франс су ар», в котором журналист сообщал, что я автор, «очень любимый телевидением», и что мой роман, выдержанный в американских традициях, имеет все шансы стать бестселлером, – наверняка писал один из «нужных людей» Максима. Никакого отклика. Никаких приглашений на передачи. Никакого движения у книготорговцев. И никакой продажи прав на экранизацию.
Моя уставшая от бесплодных метаний пресс-секретарь наконец бросила мне однажды победоносным тоном с примесью обиды:
– Я пристроила вас в «Литературную неделю». Не без труда.
Рецензия вышла в следующий вторник. Три строчки внизу страницы.
Так мне открылся один из основополагающих законов моей среды, который бывший зэк с острова Ре нарушил, сам того не ведая: хуже нет, когда «литературного» писателя пытаются сделать «коммерческим». Особенно если он не продается.
* * *
Больше месяца я жил в этой пустыне, единственным миражом в которой стало вручение премии для очень узкого круга Сен-Жермен-де-Пре[33], на которое я, как ни странно, был приглашен, хотя даже не фигурировал в списках номинантов. В битком набитом зале «Клозри-де-Лила» я столкнулся с Максимом, несуразным в белом смокинге среди потертых джинсов местной фауны. Я спросил, как его сюда занесло. Он звучно расцеловал меня в обе щеки.
– Это я сделал так, чтобы тебя пригласили. Надо тебе хоть где-то светиться.
Я поблагодарил, скрывая раздражение, и спросил с намеком:
– Ты надолго в Париж?
– Сколько понадобится, чтобы поправить наши дела. Вот, знакомьтесь, мадемуазель, это мой товарищ Куинси Фарриоль, о котором я вам только что говорил. Разреши представить тебе Летицию, кузину Арлетт Лагийе. Я ей сказал: «В кои-то веки появился хороший писатель левого толка, сделайте ему рекламу».
Я пожал руку, которую без особой убежденности протянула мне миниатюрная брюнетка, состоявшая в родстве с «Рабочей борьбой»[34], и поспешно ретировавшаяся к буфету, когда Максим сказал ей, что если они хотят, чтобы я подписывал книги на празднике «Юманите», то надо срочно зарезервировать мне стенд: я-де иду нарасхват.
– Красивый задок, – заметил он, осушив бокал шампанского, бог весть какой по счету, судя по его зрачкам. – Так о чем бишь я? Я же для тебя стараюсь. Твоя пресс-атташе – мямля. Кстати, что это за прыщ такой кропает в «Литературной неделе»? Ты у него бабу увел, что ли? «Неуместное восхваление подонка общества, до смешного сентиментального». Посмотрим, хватит ли у него духу повторить это мне в лицо, а? А то ведь, что бы там ни думали, смехом можно убить!
Он резким движением ухватил за локоть проходящего официанта и успел поймать бокал среди других, посыпавшихся на ковер. Я попытался его успокоить, объяснив, что это уважаемый критик и что он имеет право на свою точку зрения.
– Ну так пусть хотя бы помалкивает в тряпочку!
Я, как мог спокойно, растолковал ему, что в плане профессиональной этики литературный журналист не обязан только расточать похвалы.
Он залпом выпил шампанское и заключил:
– С ним я тоже поквитаюсь.
Его воинственный вид встревожил меня.
– Как это – «тоже»?
Багровое лицо просияло широкой улыбкой. Он взял меня под локоть и повел к буфету, чтобы добавить.
– Погоди, ты еще не видел рожу хроникера из «Шумихи». Не знаю, в курсе ли ты, но он проехался по тебе вчера вечером. Вот я в холле канала и выдал ему по первое число. Кто тронет тебя, будет иметь дело со мной!
Его голос повысился на два тона. Я не знал, куда деваться. Дернув подбородком а-ля Муссолини, он смерил взглядом присутствующих в зале журналистов, дабы предостеречь моих потенциальных врагов. Я с пылающими щеками вырвал у него из рук бокал и заставил поклясться честью, что он больше пальцем не тронет ни одного из моих критиков. Он посмотрел на меня с вызовом, потом пожал плечами, сплюнул на пол, поднял правую руку и потер ладонью о ладонь жестом Понтия Пилата. После этого забрал у меня свой бокал и произнес тост:
– За упокой твоей карьеры. Без связей ты никто, старина. Еще когда я познакомился с тобой при Миттеране, ты был рокардийцем[35] с уклоном к экологистам. Теперь же, с твоей щепетильностью интеллектуала-жоспениста[36] во Франции Ширака, если только тебя не посадить за решетку, не представляю, как ты сможешь пробиться.
– Тебе не кажется, что ты путаешь литературу с политикой?
– Механизм один: тебя боятся – значит, уважают, или ты труп. Если я тебя брошу, ты так и останешься земляным червем и букашкой, а кончишь и вовсе клопом, которого раздавят.
– Пусть лучше меня раздавят, чем я буду добиваться успеха с помощью шлюх, рэкета и насилия. Ясно? Забудь меня.
Он посмотрел на меня с бесконечной печалью и отвернулся, пробормотав «ясно». И тут вдруг я увидел в нем жертву моей несправедливости. Друга, чьи доказательства дружбы я отверг. Клоуна, выставленного за дверь моего цирка. Я предпочел порвать, чтобы не было искушения предоставить ему карт-бланш.
Уходя с коктейля, я встретил смутно знакомого бородача – кажется, это был тот самый критик из «Литературной недели». Толчея в гардеробе свела нас лицом к лицу. По его понурому виду я понял, что и он узнал свою жертву прошлого вторника. Он неверно истолковал улыбку, которую я силился сдержать. Изобразив на лице выражение fair-play[37], он протянул мне руку – этакий душка, не скрывающий своего замешательства:
– Я не знаю, что вам сказать…
Он так и не понял, почему я ответил великодушно:
– Скажите мне «спасибо».
* * *
Три недели Максим держал слово: никаких действий в мою пользу, никаких расправ с моими недругами, никакой протекции, никакого рукоприкладства. И его пророчество сбылось: моя книга не шла. Никто о ней больше не говорил, из магазинов она практически исчезла. И тут, в понедельник утром, мой пресс-секретарь вдруг перестала смотреть на меня, как на непроданный товар, предназначенный в утиль.
– Грандиозная новость: вас приглашают на канал Директ-8.
Я подпрыгнул до потолка. Все-таки я усвоил урок. Замечательно, великолепно. Но тотчас же нахмурился.
– Надеюсь, это вы постарались? – осторожно поинтересовался я.
Она напряглась.
– Разумеется. Я знаю, что у рецидивистов длинные руки, но на составление программ «Книги на 8-м» их влияние не распространяется. Вы, наверное, не понимаете, сколько сил я на вас положила. Роман трудный, плохо совместимый с вашим имиджем автора «Портанс». Эта апология преступления шокирует и отталкивает в той же мере, в какой привлекает.
Я поблагодарил ее за усилия, увенчавшиеся успехом, с искренним облегчением, в котором не было ни капли лести.
– Это ваш единственный шанс. Постарайтесь произвести хорошее впечатление.
