– Вы его били?
– Да не то чтобы… Только припер к стене, чтобы урезонить.
– А ваш друг Максим Де Плестер? Это ведь рецидивист, некогда известный своими зверствами.
– Он как раз меня удерживал. Все, что о нем рассказывают, неправда. Он был жертвой политической махинации, судебной ошибки, замаскированной под процессуальные нарушения…
– Как бы то ни было, мы не станем вам этим докучать, – поспешно перебил меня следователь. – Вскрытие показало, что падение тела на плиты вполне объясняет происхождение ушибов. Да и заключение баллистической экспертизы однозначно: вы стреляли в состоянии необходимой обороны. Учитывая отсутствие судимостей, дело будет закрыто очень быстро. Скорейшего выздоровления.
* * *
В плане литературном эффект был впечатляющий. Четыре тысячи проданных экземпляров в день, пять переизданий подряд, и восемь недель моя книга лидировала в рейтинге продаж. История писателя, убившего палача своей героини, не сходила с первых полос газет и была гордостью ассоциаций защиты от семейного насилия. Я стал символом бунта притесняемых женщин. Ударным орудием их битвы. С одинаковым нетерпением ожидая результатов следствия и бюллетеней о состоянии моего здоровья, журналисты единодушно трепетали за невольного вершителя суда, борющегося с бактерией, которую они поспешили объявить смертоносной, нагнетая напряжение, подпитывавшее читательский интерес и повышавшее продажи. Я был любимцем СМИ. «Мстителем за Полину».
Что же до нее самой, это было единственное облачко, омрачавшее картину. Пребывая в четырех стенах стерильной палаты в той же больнице, что и она, тремя этажами ниже, на пятый день я получил из рук медсестры письмо «от четыреста девятой»:
Я бы хотела быть женщиной из твоей книги. Я тебе удалась, Куинси. Но я никогда не была на должной высоте в «реальной жизни», разве только в своей профессии. Я была удаленным консультантом по компьютерной безопасности. Эмерику очень не нравилось мое желание работать, когда мне «и так всего хватает». Графине де Вернуай не подобает быть замешанной в киберпреступность. Мне пришлось бросить. Чтобы не позорить имя. Чтобы заниматься сыном.
Я больше не была собой, Куинси. Я не создана быть женой и матерью, особенно их, но это моя вина. Я убедила их – потому что сама в это верила, – что смогу быть и такой женщиной тоже. Я отдала им любовь, которую отняла, – или, по крайней мере, которой не стало, – а отнимать то, что дал, нельзя никогда. Вовек себе не прощу. Что дала. Что отняла. Что я такая.
Мое место, теперь я это знаю, было между Максимом и тобой. Единственный момент чистого счастья в моей жизни, вне виртуальных миров, которые я сама строю, разрушаю или взламываю, чтобы уйти от действительности, мне не принадлежащей.
Это очевидность: я была собой между двумя мужчинами, которых я люблю. Какая-то часть вашей Полины, самая искренняя, самая сильная и самая уязвимая, так и осталась пленницей той ночи на Веллингтон-сквер. Чистая дружба, о которой я всегда мечтала, – помнишь мой принцип? – наша дружба, включающая в себя любовь, наслаждение, доверие, уважение, запрет… Все, что наполняло смыслом мою жизнь, чтобы привести к полному краху.
Я должна тебе кое в чем признаться. Пока вы спали на нашем диване, я позволила себе заглянуть в рукопись в твоей папке. Это было куда хуже, чем смотреть детские фотографии, на которых себя не узнаешь. И лгут не фотографии, отнюдь. Да, я была той девушкой, мечтавшей служить (сложить, прости! какая описка…) воедино двух мужчин своей жизни. И поэтому ушла на собственную свадьбу, не попрощавшись с вами.
Прости, что не прихожу тебя навестить сейчас, когда ты в нескольких метрах подо мной. Пусть даже за стеклом. Я знаю, что ты скоро поправишься и осложнений не будет, твой врач в этом уверен. Но я предпочитаю сохранить в памяти другой твой образ, такой яркий, такой отрадный: два моих героя у моего одра в ту ночь со вторника на среду.
Я не смею благодарить тебя за то, что ты сделал, и надеюсь, что последствий не будет. Доверься Максиму. Я знаю, что стрелял он; он никогда тебя не подведет. Если бы у меня и были сомнения в чистоте ваших отношений, твоей спонтанной жертвы в его защиту – он мне все рассказал – хватило бы, чтобы их развеять.
Благодаря вам двоим я теперь свободна. Я не надеялась избавиться от этого человека, потому что боялась лишиться ребенка, а он угрожал забрать его. Я не хотела, чтобы Себ знал, каким извергом был его отец. В этом я нашла поддержку у моих злейших врагов – его деда и бабушки. Они ничего ему не сказали. Они держат его подальше от СМИ, в своем шале в Швейцарии.
Мы еще увидимся когда-нибудь, вы и я, это неизбежно. Если вы захотите, если я смогу. Пока же я должна собрать себя из кусочков. Ради моего сына. Попытаться исправить то зло, которое влияние Эмерика и моя нелюбовь причинили ему. Это ужасно, рука не поднимается писать, Куинси. Он копия отца, только уменьшенная. Его обаяние, его самоуверенность, его манипуляторский ум… А ведь ему всего пять! Еще не поздно что-то изменить. Возвысив образ его отца. Сделав из этого негодяя героя, защищавшего свою жену от грабителя.
Искупление целительной ложью. Вот какая жизнь меня ждет. Сам видишь, что вам пока нет в ней места, мои дорогие. Но когда-нибудь, как знать?.. Я буду жить с этой надеждой, затаенной в глубине моего существа, как Троян, спящий вирус. Держитесь друг друга. Обещайте мне это. Храните меня в ваших сердцах, в ваших телах, в ваших фантазмах и в ваших нежных помыслах. Так вы поможете мне, когда я найду прибежище в наших незамутненных воспоминаниях и наших опасных мечтах.
Береги себя, Куинси, свое творчество и эту гранату с выдернутой чекой, которую я вбросила в твою жизнь одиннадцать лет назад, – если б ты знал, как я этим горжусь…
Я всегда буду любить вас.
Полина
Я оцепенел от ее слов. Решительно, мне суждено получать от нее только прощальные письма под видом признаний в любви. Ответить ей я был не в силах. Изорвал десятки черновиков. Двадцать раз набирал номер ее палаты и вешал трубку. Мне было необходимо увидеть ее, прикоснуться. Не быть больше одурманенным всей этой химией, которую вливали в мои вены. Я попросил медсестру, когда смог переставлять ноги, прикрепить мою капельницу к передвижному кронштейну. Она ответила, что «четыреста девятую» готовят к выписке. Пока наводили справки, она уже выписалась.
В следующие дни Полина не отвечала на мои звонки. Она сменила номер, а потом, преследуемая журналистами и комитетами поддержки, уехала, не оставив адреса.
Я не сомневался, что еще увижу ее когда-нибудь. Но она была права, сейчас не время. Мне, как и ей, надо было зализать раны – во всех смыслах.
* * *
Вердикт об отсутствии состава преступления совпал с выпиской из больницы. И то и другое нанесло удар моей популярности. Жизнь продолжалась: Саддам Хусейн и зимние Олимпийские игры вытеснили меня из новостей. Обо мне забыли так же быстро, как извлекли из безвестности. Поначалу я был этим очень доволен.
Вкусив наконец прелестей финансового достатка, я вынес за скобки ковровые покрытия, чтобы поправить здоровье писательским трудом. Пытаясь избавиться от неотвязных воспоминаний о Полине, я вернулся к своему давнему юношескому замыслу, масштабной саге о войне 1914 года, которую пережил мой прадед из Лотарингии, преследуемый французами как немец, и наоборот. Мой издатель в свое время отверг ее первый вариант, но теперь, когда его собратья меня только что не облизывали, он не счел уместным мне препятствовать.
Я никуда не спешил. Поддерживал физическую форму в спортзале, и мое новое мускулистое тело очень упростило чувства. Я заводил замужних любовниц, чтобы восполнять необременительными связями отсутствие Полины. После выписки из больницы я снимал жилье на паях с Самирой, которая теперь руководила отделом готовой продукции у JMB, гиганта отрасли, поглотившего «Клиши-Палас». Мы жили в двухэтажной квартире в сто пятьдесят квадратных метров над Венсенским лесом, каждый на своем этаже, и могли без помех предаваться мимолетным утехам. А когда случались одинокие вечера, утешали друг друга. В какой-то момент я даже опасался, что зайду с ней дальше и переиначу Принцип Полины, вырастив из нашей дружбы настоящую любовь. Но этого не случилось.
От Максима я больше вестей не получал. Когда Николя Саркози сменил в Елисейском дворце Жака Ширака, Максим перебрался в Бельгию. Теперь, когда я твердо стою на ногах благодаря моему «героизму», объяснил он мне в длинной эсэмэске, он больше не станет вмешиваться в мою карьеру. Да и сам он переживал не лучшие времена. Его роль тайного посредника, какой бы фиктивной она мне ни казалась, похоже, была тесно связана с почившей в бозе шираковской мафией, но это было не единственной его проблемой. Насколько я понял между строк, Полина его тоже отшила в больничной палате, куда он пришел петь мне дифирамбы. Она хотела восстановиться одна, сетовал он, растить своего сына вдали от нас, и пережить это ему было куда труднее, чем мне. «У тебя, – написал он в заключение, – есть твои книги, есть цель. А у меня были только реванши».
