Неужто собрался Александр Сергеевич отвечать журнальным заговорщикам? Нет, он говорит с читателями:
И долго буду тем любезен я народу,Что чувства добрые я лирой пробуждал,Что в мой жестокий век восславил я СвободуИ милость к падшим призывал.
Если же любознательный потомок, перелистав пожелтевшие страницы благонамеренных журналов, повторит с недоумением: полно, ведь в то время жил и творил Пушкин! – тогда пусть прочтет у Пушкина:
Веленью божию, о, Муза, будь послушна,Обиды не страшась, не требуя венца,Хвалу и клевету приемли равнодушно,И не оспоривай глупца.
За окнами летнего кабинета Пушкина бессильно злобился перемётный ветер. Меж туч выплывали звезды. Первый писатель России готовился к новым трудам.
Глава вторая
Все больше пустеет Каменный остров. Только Пушкины не думают перебираться в город – Александр Сергеевич ищет новую квартиру. Эти хлопоты пришлись ему совсем не ко времени, но в доме Баташева на Гагаринской набережной Невы оставаться невозможно.
Пушкин долго терпел неудобства: подъезд закрывают рано вечером, дежурного дворника нигде не найдешь. Вспылил наконец Александр Сергеевич и выразил неудовольствие управляющему домом. Тот отнесся к жалобе совершенно равнодушно: недовольных, мол, жильцов насильно никто не держит. Про себя же управляющий помнил очень хорошо – именно от господина Пушкина плата за квартиру поступает весьма неаккуратно. Кто же будет потакать претензиям такого плательщика?
А Пушкин вспылил еще больше и объявил о расторжении контракта. Управляющий не мог скрыть полного удовольствия: осенью, к всеобщему съезду в столицу, великолепная барская квартира не будет пустовать. Кто бы ее ни снял, наверняка будет платить исправнее.
Вот и пришлось Александру Сергеевичу заняться неожиданными поисками. Прощай, тихая Гагаринская набережная и светлые просторы Невы! Авось удастся хоть сократить расходы на новом жилье. Подходящей квартиры, однако, не находилось.
Александр Сергеевич возвращался на дачу и здесь, в семейном кругу, отдыхал.
Наскоро пообедав, Пушкин зовет жену:
– Таша, ангел, пойдем к реке.
– Я так устала, мой друг.
Но Пушкин все-таки ее уводит.
День выдался на славу. Но нет радости ни поэту, ни Наталье Николаевне от этих прогулок. Есть тема, которой оба избегают. Александр Сергеевич, глядя на осенний убор аллей, размышляет о предстоящем и неминуемом: в городе опять встанет между ним и Наташей назойливый Дантес. Наталья Николаевна тоже думает о бароне Дантесе-Геккерене. Встреч, подобных той, что произошла в Царском, больше не повторялось. А если повторится?..
«Никогда!» – уверенно отвечает сама себе Наталья Николаевна. Она не повторит ошибки, а Жорж раскаялся так искренне. Ей удалось поговорить с ним во время обычной прогулки, когда Екатерину Николаевну отвлек кто-то из общих знакомых.
– Никогда и ни слова о том, о чем вы дерзнули говорить. Иначе, барон…
Но Дантес тотчас ее перебил. Он клялся именем святой девы, что понимает всю меру своей вины. Но пусть не казнит преступника Натали: все понять – значит все простить.
Наталья Николаевна поглядела на него с опаской. Что ей нужно понять? Или он опять берется за старое?
Но не было никакой возможности объясняться далее, Екатерина Николаевна к ним присоединилась. И Жорж немедленно дал доказательства своего раскаяния. Он перенес все внимание на Екатерину и так забавно называл ее по-русски «Катенька», что Наталья Николаевна невольно улыбнулась. Ей по-прежнему было весело в обществе Дантеса.
Общие прогулки продолжались.
Впрочем, бывало и так, что Наталья Николаевна уходила гулять одна. Можно подумать, что о каждой такой прогулке Дантес знал наверняка. Тогда она спешила вернуться домой, пеняла на задержавшуюся Екатерину или начинала говорить о ее высоких достоинствах. Правда, она говорила об этом несколько сбивчиво, а Дантес смеялся совершенно откровенно.
– Натали! Я предпочитаю говорить о вас… только о вас одной!
Но, поймав ее негодующий взгляд, он тотчас послушно умолкал.
А избежать встреч было совершенно невозможно. Осенние дни были так хороши, что общество по-прежнему стекалось на острова.
Пушкин, гуляя с женой, увидел группу кавалергардов. Дантес был среди них. Александр Сергеевич подчеркнуто резко отвернулся. Наталья Николаевна по близорукости не сразу разглядела. Барон, не останавливаясь, почтительно приветствовал ее, подняв руку к козырьку фуражки. Только теперь Наталья Николаевна его узнала. Дантес получил в ответ холодный полупоклон. Охраняя семейное спокойствие, она и этому научилась.
Пушкин проводил гвардейцев долгим, тяжелым взглядом.
– Не понимаю, – сказал он. – Кавалергарды стоят лагерем под Красным. Что же делают здесь эти господа?
– Не хитри! – Наталья Николаевна обернулась к мужу. – Не хитри, мой друг! Тебе нет никакого дела до кавалергардов. Ты спрашиваешь, конечно, о бароне Геккерене. Не так ли? – Голос ее был совершенно спокоен, она улыбалась и продолжала с нежной укоризной: – Когда ты уймешься, наконец! Барон давно выбросил глупости из головы.
– Уж не потому ли, что влюбился в Екатерину? – Чем спокойнее была Наталья Николаевна, тем меньше владел собой поэт. – Помнится, либо тебе померещилась летом эта чепуха, либо ты старалась уверить в том меня. Но ведь я знаю, жёнка, ты его встречаешь…
Наталья Николаевна могла бы растеряться: о чем он говорит?
– Не можешь не встречать его, Таша, – продолжал Пушкин. – Не таков он, как видишь, чтобы избегать твоей резиденции, да и мне не пристало быть слепцом.
– Я, кажется, не давала поводов к такому разговору… – Наталья Николаевна вполне овладела собой. – Как ты мучаешь меня этими подозрениями!
Александр Сергеевич вдруг остыл.
– Будь по-твоему! – сказал он добродушно. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Но пойми меня, жёнка: думаю и говорю о будущем. Прошу тебя, веди себя так, чтобы мне при всей моей ревности – пусть я грешен ею перед богом и перед тобой – быть спокойну за твое достоинство.
– Мы еще не съехали с дачи – что же будет в городе? Пощади и меня и себя.
Пушкин увидел ее опечаленное лицо, услышал в голосе горькую обиду. Как всегда при подобных разговорах, впал в нерешительность. От недавней запальчивости не осталось и следа.
– Выходит, я же перед тобою виноват, мой ангел?
Так всегда кончались эти объяснения.
Когда-то, еще будучи женихом, он писал в шутливо-дружеском письме:
«Моя женитьба на Натали (которая, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена».
Сто тринадцатая любовь?! А не единственная ли на всю жизнь?
Сбежав от будущей тещи в Болдино, Пушкин писал приятелю о невесте: «она меня любит…» И тут же перефразировал строки из «Цыган»: «но посмотри, Алеко-Плетнев, как гуляет вольная луна!..»
Получив это письмо, Петр Александрович Плетнев, профессор Петербургского университета и друг Пушкина, мог бы раскрыть «Цыган» и перечесть в подлиннике:
Взгляни: под отдаленным сводомГуляет вольная луна;На всю природу мимоходомРавно сиянье льет она.Заглянет в облако любое,Его так пышно озарит,И вот, уж перешла в другоеИ то недолго посетит.Кто место в небе ей укажет,Промолвя: там остановись!Кто сердцу юной девы скажет:Люби одно, не изменись?
«Что у ней за сердце?» – спрашивал в своих письмах Пушкин, истомившись в Болдине, и продолжал: «твердою дубовою корой, тройным булатом грудь ее вооружена».
Это была припомнившаяся к случаю цитата из Горация. Мог ли, однако, утешить его древний поэт? И Пушкин продолжал от себя: «Она мне пишет очень милое, хотя бестемпераментное письмо».
А было и такое пушкинское признание:
«… я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».
Став мужем и отцом семейства, Александр Сергеевич всегда верил, что он управляет поведением жены. Что же случилось? Неужто проходимец с двусмысленной репутацией, афишируя свое волокитство, сумел затронуть ее чувства? А муж не умеет, не может ее охранить?
Осень так и не приносила поэтического урожая. Из-под пера выливались немногие, скорбные стихи:
Когда за городом, задумчив, я брожуИ на публичное кладбище захожу…
Мысль, как всегда в последние годы, устремлялась из города на сельские просторы. Там есть еще, хотя бы для мертвецов, торжественный покой. Там:
Стоит широко дуб над важными гробами,Колеблясь и шумя…
И на другом листке еще одна мысль, едва положенная на бумагу:
Напрасно я бегу к сионским высотам,Грех алчный гонится за мною по пятам…
Отлилось совсем недавно. О чем?
Глава третья
