- А Дзержинский? - спросил Лукоянов, напрягшись.
- А что... Дзержинский? - повторил Голощекин с усмешечкой. - Его расхождения с Владимиром Ильичом по Брестскому миру - печальный факт. Его принадлежность к левым - тем более. И что?
- Он - Предвэчека, - не уступал Лукоянов.
- Ну... Он высказался в том смысле, что есть догмы, а есть и прямая выгода. Но он никого не убедил. Погромщиков мы ликвидируем. И если что ответим за это...
Когда все ушли, Юровский подошел к Ильюхину.
- Мы расстреляли этих... помощничков сдуру.
- Сдуру... расстреляли? - не удержался Ильюхин.
- Нет. Это они сдуру стали нам помогать. Москва когда-то решила... Ты не сожалеешь об них?
- Нет.
- Хорошо. Ступай в ДОН. Объясни этому старому идиоту, что он должен немедленно бежать. Немедленно! Так и скажи. Сибирцы и чехи рядом. Другое дело, что им всем на царишку глубоко наплевать - на самом деле. Но мы пропагандируем, что его хотят спасти, знамя опять же, то-се...
Кудляков догнал на Вознесенском. С колокольни собора гулко доносился погребальный звон. Должно быть, только что отпели кого-то...
Рассказал. Кудляков стиснул зубы, застонал, сжал кулаки.
- Если эта чертовка Зоя и Авдеев - тоже вешали нам макароны, тогда я поздравляю Юровского. Он почти выявил нас всех и сыграет на дезинформации и неразберихе. Концов не сыщешь.
Вгляделся в лицо Ильюхина, в глаза.
- Если ты со... мною - мы действуем, как договорились. На разработку нового плана нет ни времени, ни людей...
- Я согласен на все. Верь, Кудляков: если придется умереть - я сделаю это не хуже тебя.
- Я все знаю, парень. Время бешеное, все смешалось, сместилось... Но любовь - она никогда не перестает... Ты не ярись и ничего не объясняй, ладно? А фраза твоя - о смерти, - понимаешь, ты повторил слова князя Болконского.
- Да? А... кто он? Из ваших?
Улыбнулся, помахал рукой:
- Иди в ДОН. Торопись.
- Пойдемте в столовую... - Николай остановился на пороге и посмотрел на дочерей. Они молчали, Ильюхин вдруг подумал, что дело - табак, потому что выглядят эти четыре девушки, словно покойницы в гробах: белые, глаз не видно, губы исчезли. И она, она... И рта не откроешь, хотя... Зачем теперь слова?
Вошли в столовую, царь тщательно притворил за собою дверь и еще одну в коридор, а потом и ту, через которую ходил на кухню. Подошел к зеркалу у камина, поправил усы.
- Я внимательно слушаю...
Ильюхин завел руки за спину и оперся о стол. Было такое ощущение, что пол более не держит, в голове гудело.
- Николай Александрович... - начал мучительно, слова ворочались во рту, словно булыжники. - Поймите правильно и будьте сдержанны... Ваш врач...
- Деревенко... - одними губами проговорил Николай.
- Он.
- Я догадывался... Ему приказали...
- Да.
- Я знал... И не только потому, что вы... помогли понять. Я сам все понял. Эти письма - провокация.
- Да. Доктор - агент Юровского. Вы обязаны это знать. Но требую: дочерям и супруге - ни слова!
- Конечно, не беспокойтесь. Скажите прямо: у вас еще есть... надежда? На наше спасение?
- Почти никакой. Говорю прямо - вы человек военный.
Царь сжал виски.
- Но мальчик... сын... И дочери, дочери... Это ужас.
- Мы пытаемся. Все, что сможем, - сделаем. Верьте.
- Верю. Я должен идти. Они там... догадываются. Я обязан успокоить.
- Скажите, что... наш разговор связан с... драгоценностями. Что может быть - их удастся спасти. Но это бо-оль-шой секрет...
Николай вымученно улыбнулся:
- Спасибо. Я так и скажу.
Ушел медленно, твердо ставя ступни, так ходят пьяные, когда желают обмануть домашних.
"У товарища Ленина нет детей... - подумал равнодушно. - Но если бы были - я бы от души пожелал ему побывать в шкуре его главного врага... Впрочем, глупости это. Ерунда. Нашим вождям ничего такого не грозит... А жаль".
Зоя пришла в половине двенадцатого ночи. Куталась в платок, поводила крутыми плечами, в глаза старалась не смотреть. Ильюхин собирался спать и встретил гостью не слишком приветливо. Вопросов не задавал, надо - сама расскажет. Молча поставил на стол кружку, наполнил остывшим чаем, пододвинул краюху хлеба и кусок колбасы неизвестного названия - днями получил в пайке. Но Зоя не притронулась.
- Мучаюсь я... - сказала вдруг. - Знаешь, ты здесь единственный честный человек... Пока честный.
Посмотрела в глаза, вздохнула.
- Пока. А пройдет еще немного - и ты тоже... Ладно. Я пойду.
- А зачем приходила? Черт с тобой. Одно скажи: ты не продашь нас всех?
- Всех? - растянула губы в улыбке. Губы были сухие, растрескавшиеся, без помады и оттого смотрелись гадко. - Войкова тоже? Он ведь желает цацку на память... Глупости.
- И я могу быть уверен? Бросаем в сон охрану, вводим лжесемью, Юровского зовем к телефону. Всё так?
- Так ест1... - потянулась, слабая улыбка мелькнула, или показалось Ильюхину? - Всё так, парень. И все не так. Я думаю - ты выживешь и когда-нибудь расскажешь обо всем своим детям. Здорово, правда?
- Ты рехнулась, да?
- Любить меня не станешь? Ах да... Ты другую любишь. И не знаю я - то свет или мрак, в чаще ветер поет иль петух? Ильюхин... Вот-вот совершится страшное дело. Прощай...
Ушла. На душе было мутно, в голове - пустота. О чем она? И зачем?
И вдруг показалось - понял. Она любит. Правда любит. Вот ведь странность... И хочет предупредить. О том, что гибель близка...
Оделся, помчался в ДОН. Окна были темны, у забора прохаживался наружный часовой с винтовкой на ремне; долго звонил в калитку, открыл заспанный Медведев.
- Ты? Ну, заходи... - уступил дорогу, пошел сзади.
- Юровский здесь?
- Зачем? Он дома ночует. А тебе чего надо?
- Про то тебе необязательно. Спят?
- А чего им еще? Плясать?
- Оставайся здесь и закрой двери. Ну?
- Я Яков Михалычу завтра же обо всем донесу, не сомневайся.
- Не сомневаюсь.
Притворил дверную створку, миновал гостиную, столовую и кухню, спустился в полуподвальный этаж, вышел во двор и снова вошел - в двух предпоследних комнатах жили латыши Юровского. Кем они были на самом деле не знал, но помнил: одного из них Юровский назвал "Имре". Что хотел найти здесь - вряд ли ответил бы. О чем спросить и кого - тем более. Но упрямо шел, еще не зная, что сделает в следующее мгновение.
Постучал в дверь комнаты, перед которой была лестница на первый этаж. Открыл заспанный латыш, или кем он там был...
- Вам... чего, товарищ?
Ишь... Разговаривает почти без акцента.
- Я от Якова Михайловича...
- Я помню. Я вас видел, когда Яков разговаривал здесь с Имре. В чем дело?
- События приближаются... - Откуда эти слова и зачем? Несет матроса на гребне волны. И вот-вот утопит.
- Да. Мы знаем.
- Всё помните - что и как?
- Всё.
- Повтори.
"Латыш" посмотрел с сомнением, но послушно зачастил:
- Сначала приводят кого-то, кого мы не видим, потом проводят тех, кого мы знаем, потом...
- Я знаю, что будет "потом". Спасибо. Ты - латыш?
- Нас называют так здесь, у вас. Я - венгр, Андраш Верхаш, унтер-офицер Австрийской армии, пленный, исповедую социализм. Товарищ... Лично я стрелять не стану. Женщины, мальчик... Не хорошо есть. Но я хочу антер ну1 предупредить тебя, ты мне кажешься порядочным человеком: затевается не просто убийство. Затевается страшный театр. Но сути я не знаю.
Ильюхин улыбнулся:
- Откуда так шпаришь по-нашему?
- О-о, плен... Четыре года. Я сразу начал учить язык. Я желаю тебе добра.
- А... Имре? Он кто?
- Он... Он настроен решительно. Он будет убивать. Ты вот что, матрос... Их не спасти. Пойми это. И будь разумен.
Обратный путь проделал за несколько мгновений. В столовой увидел Марию. Она стояла у стола, на ней была длинная юбка и темная шелковая кофточка. Обомлел, смутился и даже растерялся.
- Вы... Не спите еще... А... почему? - лепетал что-то мало понятное, глупое даже, проклинал себя, но нужных слов не находилось.
Улыбнулась успокоительно, показалось - дружески. Или, может быть, чуть больше? Кто их разберет, этих царских дочерей...
- Я слышала, как вы прошли... Я не спала. Я последние дни мало сплю или почти не сплю. Я читала стихи. Помните? - Голос у нее был немного севший, от простуды должно быть, но от этого он вдруг сделался таким понятным (вот ведь странность...) и близким - да-да, именно так... - "Мне страшно с тобою встречаться, Страшнее - тебя не встречать... - замолчала, подавив готовые вот-вот прорваться слезы (видел это, видел!) - Я стал... Нет - стала, стала! Всему удивляться, на всем уловила печать..." Замолчала, опустила голову.
Он не знал этих стихов. Но непостижимым чутьем и еще каким-то не поддающимся осознанию... чувством?.. наверное - да, - понял, догадался, ощутил: это написал тот же самый... Как их называют? Поэт? Вот, он. Тот же самый, что и о солнце Завета. О ее очах.
- Я... люблю тебя, - сказал, теряя голос. - Я знаю - не смею, не должен, но говорю, потому что не могу иначе. Прости меня. Прости...
Она улыбнулась. Или - нет. Не улыбка то была, а легкое, едва заметное движение губ, и показалось Ильюхину, что произнесла она всего одно короткое слово.
