- Смотря для чего...
По спине пополз холодок, мгновенно превратившийся в ледяную струйку. Всё понял, догадался, точнее... Прятать будет здесь. Трупы. Трупы будет складывать. Складировать, как говаривал боцман Полищук на крейсере "Диана"...
Только - чьи? Настоящие? Подложные? Не скажет ведь...
- А ты как думаешь?
Взгляд - совсем бездонный. Глаза ушли на затылок - две черных дыры. Они наполнены льдом...
- Трупы?
- Я и говорю - ты не глуп. Да. Трупы. Больше вопросов не задавай. За это мероприятие я несу личную ответственность. И этим сказано всё. Ты мне только помогаешь. Ты согласен с таким распределением ролей?
"Нет. Не согласен. Выкуси. Но ведь не скажешь ему? Бесполезно, опасно, глупо, наконец..."
- Согласен.
- Загляни. Туда. Верующие христиане называют такие места преисподней...
Заглянул. Точно: сажен пять-шесть, самое малое. И холодом веет могильным.
Юровский подобрал твердый ком, бросил в ствол. Донесся звук, словно от удара камня в стекло.
- Там лед. Оно и к лучшему. Не испортятся... - И улыбнулся. Лучше бы он не делал этого. Ильюхину стало страшно. - Ты обойди местность, проверь, а я пока приготовлю завтрак. Или обед - какая разница? Мы, револьюционэры, не замечаем времени, потому что мы - самые счастливые люди на земле...
Отправился "проверять". Дурь... Тайга она и есть тайга.
В километре нашел озерцо, невольно подумал: "А если утопить?" Поднял голову - на другом берегу стояла Мария в светлом платье и... улыбалась.
- Ты... - крикнул, шалея. - Ты? Нет, это... Это...
- Это - туман... - внятно произнес Юровский за спиной. - Здесь болота, бывает... Мать, что ли, увидел?
- Д-да... - выдавил, вот ведь черт... Вот ведь заноза, гвоздь жареный... Надо впредь осторожнее...
- Что, выбираешь место для ихнего утопления? Опасно это... Омские, может, и дураки, но не настолько. Протянут бреднем и найдут, а? И что мы тогда доложим Ильичу? Ну и то-то... Ступай за мной, я полянку нашел из русской сказки. Посидим, поедим, мысли придут...
Полянка и впрямь была светлая, с нетронутой травой, волнами пробегал низовой ветерок и легкий, едва заметный шум, больше похожий на "ш-ш-ш..." из далекого-далекого детства - мама, когда засыпал, тихо-тихо произносила это "ш-ш-ш", и сон приходил и обволакивал и успокаивал до утра...
Юровский уселся на пенек, раскрыл корзину и начал выкладывать на полотенце вареные вкрутую яйца; нарезал хлеб - по-рабочему, "на живот", разложил, развернул бумажный кулек с солью.
- Ешь.
И аккуратно-споро начал очищать скорлупу. Ел он жадно и быстро, Ильюхин оглянуться не успел, как большая часть яиц исчезла во рту Якова Михайловича.
- Вы... не заболеете? - спросил с искренним испугом.
- Не бывало... - Вытер рот грязным носовым платком, огляделся. - Так как... Не хочешь?
- Чего? - удивился.
- Справить большую нужду. По-научному называется "де-фе-ка-ция".
- Не тянет.
- Ну, извини, а я люблю. На природе. Полезно это.
Юровский удалился под куст, послышалось натужное кряхтение и сразу же - возглас самого искреннего удовольствия:
- Хорошо пошло, вот что я тебе скажу! Ты, Ильюхин... - поднялся, заправляя рубашку, - не понимаешь: когда вовремя опорожнишься - то и жизнь продлишь. Вот только бумажку мне пришлось применить из фельдшерского справочника...
- И что? - Стало даже интересно. Вот ведь любит себя... Умереть - не встать...
- Жестковата... Надо мягкой пользоваться. И то - помять, помять... Запомни. Я - фельдшер. Я - понимаю...
Пока усаживались в пролетку и Юровский расправлял вожжи, в голове неслось со скоростью курьерского поезда: "Ел, подтирался и рубаху заправлял... Человек, и человек обыкновенный, заурядный, а вот, поди ж ты... Ведь могилу, могилу им выбирал, комуняка проклятый..."
Это Ильюхин впервые вот так отделил себя от "комуняк", от ЧК, от всех - с красным флагом.
- Но ведь я - я тоже... Выбирал... яму. Для нее, - проговорил вслух.
- Ты чего там бормочешь? - удивился Юровский. - Что значит - "для нее"?
- Вернусь в Петроград - надо платок женский, местный, прикупить. Соврал, не дрогнув. - Есть у меня... зазноба. Не на жизнь, а на смерть!
А вот это - чистая, святая правда, товарищ... Только ты об ней не узнаешь ни-ког-да...
Юровский удовлетворенно кивнул:
- Ты прав. Наши люди должны быть семейными. А то голову не к кому приклонить. С ума спрыгнуть можно... Так что - женись. Благословляю...
"Вот какой поп "благословил""... - подумал.
До города доехали быстро, Юровский гнал лошадь, не жалея.
- Дел еще... - покривил губами. - Невпродых. От забот полон рот, так-то вот, влюбленный антропос...
И заметив, что Ильюхин обиделся, объяснил:
- Антропос - это по-гречески - человек. Рассказ такой есть у Чехова. Читал? А жаль... Великий писатель.
Дни летели, как звезды с ночного неба: прокатился денек и погас без следа. Ильюхин давно уже привык к однообразию этих дней и даже, если случались события, - они постепенно переставали быть значимыми.
Единственное: если удавалось увидеть ее... Хотя бы издали... О, это всегда был праздник души и сердца. Но в воздухе уже висело нечто, неотвратимое и страшное, однажды утром Ильюхин поймал себя на скверной мысли: чему быть - того не миновать. Ах, как плохо это было, как унижало его человеческое достоинство, его веру, его несомненную веру в изначальную, непререкаемую справедливость...
В один из таких дней Юровский рассказал о финале эсеровского мятежа: сил у власти нет, людей значительных - с той и другой стороны пока простили, - это "пока" произнес, как смертный приговор, убийц Мирбаха пообещали наказать - да ведь тогда надобно и с товарищем Дзержинским разбираться. А как? Многие сочувствуют железному... Многие. И товарищ Ленин изволил проглотить и сделать вид, что ничего-с... А на самом деле Феликс с его левыми убеждениями и закидонами - кость в горле. Но - до поры до времени. Ленин никому и никогда не прощал политического инакомыслия. Всё остальное - сказки.
Ильюхин смотрел на вдруг разоткровенничавшегося коменданта, и самые мрачные, самые невероятные мысли ползли зудящей шелухой под черепом. Главная: всё заканчивается, и больше незачем валять петрушку. А в невысказанной сути странных слов - последнее предложение: подумай, матрос. Крепко подумай и выбери наконец путеводную звезду. А она - Ленин, кто ж другой... Феликс твой всего лишь отзвук великого человека, претензия в штанах и сапогах, а что он без Ленина?
- Сейчас поезжай в любой куда не то храм, церковь, собор и как там это еще называется, у вас, православных...
- А как это называется у вас? - спросил с интересом.
- У нас? - сощурился, поморщился. - Синагога называется. Наши реббе и шамесы - такая же сволочь для мирового пролетариата, как и ваши попы. Настанет день, и мы кишкой последнего царя последнего попа удавим, понял? И всех этих попиков, реббеков, мулл мусульманских спустим под откос истории. Зачем новому революционному человеку опиум? Ну и то-то...
- Так я поехал?
- Ты поехал, но ты еще не знаешь - зачем. Возьмешь попа, его прислужника, пусть оденутся, как положено, и все свои цацки возьмут с собою. Давай...
Искал не долго. Автомобиль (с недавних пор был у коменданта потертый "даймлер") попетлял по улочкам и вдруг оказался у большой и стройной колокольни. За ней обозначился и пятиглавый, с чашеобразным куполом, храм. Вошел, служба уже закончилась, старушки с ведрами и тряпками истово терли каменный пол. Заметив на возвышении у алтаря священника, подошел:
- Вы здесь как бы главный?
- Я настоятель, - не удивился священник. Был он лет пятидесяти, благообразный, спокойный. - А что вам требуется?
- Вы сейчас поедете со мною. Возьмите все, что надобно для службы. И дьякон тоже... Поедет с нами.
- Куда, если не секрет?
- Узнаете.
Большой храм... Высоко под куполом - Господь Вседержитель распростер благословляющие руки. Какой у него глаз - суровый, непримиримый... Такой не простит, если что...
Может быть, впервые после детских лет и юношества, после нудных (такими казались, что поделаешь?) православных служб на "Диане" задумался о жизни, о себе, о ней... Вот, свела судьба, распорядилась, и от того, как ты, раб Божий, Сергей, поведешь себя - будет тебе и станется с тобою. Странно как... Нет в этом храме добрых лиц на иконах и росписях, добрых глаз. Все призывают к ответу, все смотрят в самую суть души - что там?
А что там, Сергей? Что там, ты-то сам знаешь это?
Или они все столь суровы, потому что нет прощения?
Да ведь что сделал? Что? Ничего пока не сделал...
И вдруг ударило: а Татьяна? А Бородавчатый? А царские слуги? Приближенные? Скольких порешил, Сережечка... Руки по локоть в крови - с этим теперь ничего не поделаешь...
Поднял глаза, произнес внятно:
- Прости, Господи... Ибо не ведал, что творю. А теперь спроси по всей Твоей строгости. Я согласен, потому что понял...
Вышел священник с баулом в руке, за ним дьякон с испуганным лицом, почтительно поздоровался, все чинно и стройно прошли к автомобилю и двинулись в обратный путь. Когда подъехали к ДОНу, Ильюхин заметил, как оба священнослужителя переглянулись и по лицу настоятеля вдруг разлилась смертная бледность...
