Усиленный интерес Баракова к Цыганкову встревожил и ребят.
— Что ему надо? — как-то спросил Цыганкова Шестеренко. — Не нравится мне это.
— А может, раз-два и готово? — предложил Кошелев.
— Что готово? — не понял Егор.
— Что, что, — рассердился Павел. — Какой ты беспонятливый. Избавиться надо от этого Баракова.
— Пока не стоит, — решил Иван. — Трудно это сделать: он один не появляется, да и немцы могут догадаться. Подожди, еще придет время.
А Бараков все не оставлял Ивана в покое. Однажды встретил его возле базара, по обыкновению говорил о чем-то, потом вдруг предложил:
— Шел бы, Иван, к нам. Парень ты смелый. Нам такие нужны.
— К кому это к вам? — насторожился Иван.
— Ну что ты прикидываешься? Вроде не понимаешь. К нам, к полицейским.
— В предатели? — уточнил Цыганков.
— Ты полегче. Думаешь, если я с тобой по-дружески, так все можно? За эти слова, знаешь, по головке не гладят. Предатели! Ишь, какой. Мы порядок наводим. Была раньше милиция, а теперь полиция. Понял? Вот и вся разница.
— Правда? — притворно удивился Иван. — А я думал…
— Меньше думай — легче жить, — посоветовал Бараков. — Все равно без дела шастаешь. А тут тебе занятие и опять же паек хороший. Мать небось голодает. Пожалел бы.
Иван быстро сообразил, как быть дальше. Раз зовет к себе, значит, ничего не знает, даже доверяет. А может, это ловушка? Нет, Бараков — мужик глуповатый, он особенно хитрить не умеет. Значит, не знает.
— Подумаю, — пообещал Иван.
— Сказал тебе, меньше думай, — повторил Барашков. — И не советуйся ни с кем. Хочешь — иди, а нет — пеняй на себя.
— Ладно, видно будет.
— Ты особенно не тяни.
— Ладно, ладно.
В тот же день Иван рассказал ребятам о предложении Баракова.
— Говорил, кончать с ним надо, — горячился Кошелев. — Теперь не отцепится.
— Ну, дела! Не придумаешь, как быть, — произнес Шестеренко.
— Ладно, ребята. Что сейчас гадать. Видно будет. Что-нибудь новое узнали? — перевел разговор Цыганков.
— Узнали, — хмуро сообщил Кошелев. — Немцы держат в бане ребят и девчат. Калачевские и откуда-то издалека. Будут отправлять в Германию. Говорят, скоро.
— Надо освободить ребят, — подал мысль Покровский. — У бани всего один часовой, а с ним легко справиться. Замок с дверей собьем, а там пусть разбегаются.
— Переловят их, — с сомнением покачал головой Шестеренко.
— Ничего, не переловят. Хуторские и сельские знают все дороги, быстро выберутся из Калача. А с ними уйдут и дальние.
…Поздно вечером тяжелый удар по голове свалил часового. С замком справились быстро. Цыганков широко распахнул дверь и крикнул в темноту:
— Товарищи, часового нет! Разбегайтесь!
Пленники кинулись к выходу, выбежали на улицу. И вдруг раздались выстрелы.
Фашисты осветили темноту ракетами.
Операция не удалась. Случайно или нет, но поблизости оказалось несколько гитлеровцев. При свете ракет они открыли стрельбу. Отвечать было бесполезно. Теперь уже пленным ничем не поможешь. И четверо ребят, укрывшись неподалеку, с горечью смотрели, как гитлеровцы загоняют обратно вырвавшихся на волю людей.
Дальнейшее произошло так неожиданно, что никто не успел даже опомниться. Из толпы сопротивляющихся вырвались парень и девушка. Они быстро пересекли улицу. До домов осталось совсем немного. Но в это время снова вспыхнули ракеты и загремели выстрелы. Парень упал. Девушка была уже возле домов.
Иван хотел выбежать ей навстречу, но прогремела еще одна пулеметная очередь. Последняя. И сразу все стихло. Медленно погасли ракеты, улица утонула в непроглядной тьме, которая накрыла баню, толпу загоняемых назад людей, неподвижное тело девушки. Иван пополз вперед.
— Ты куда? — испугался Шестеренко. — Назад, слышишь.
— Подожди, я сейчас.
Он полз медленно, прижимаясь к земле. Каждую минуту могли подойти фашисты, и Иван держал автомат наготове. Зачем он полз, кому он мог помочь, — сам не знал. Но ему очень хотелось посмотреть на эту девушку. А солдаты, кажется, еще и не собирались идти сюда, они были заняты пленными.
Девушка лежала вниз лицом, подвернув под себя руки. Плечи и спина ее были залиты кровью. Ваня дотронулся до ее головы. И вдруг раздался тихий стон. Цыганков вздрогнул. И тут же мелькнула мысль: фашисты могут услышать. Он осторожно повернул голову девушки, прикрыл рукой ее рот. В это время подползли друзья. Вчетвером они вынесли девушку за угол. Здесь подставил широкие плечи Шестеренко. Молча двинулись ребята в свое укромное место — в лесочек.
Застелив пол землянки свежей травой и соорудив постель из одежды, ребята принесли воды и обмыли лицо девушки. Иван наклонился и вдруг ахнул:
— Валя! Ребята, да это же Валя!
Друзья знали о Вале. Иван часто вспоминал свою жизнь в Сталинграде, и о чем бы он ни рассказывал, обязательно говорил о Вале. Да и кто в шестнадцать сдержался бы, чтобы не поделиться с друзьями, не рассказать о большом чувстве, о первой девушке, которая вошла в жизнь. И вот лежит Валя, занесенная сюда ветром войны, окровавленная, беспомощная, а может быть, уже и неживая.
«Неживая!» — Иван бросился к девушке.
— Валя, Валя! Ты меня слышишь? Это я, Ваня.
Забыв о ее ранах, он тормошил Валю, желая убедиться, что она жива. Девушка тяжело открыла глаза. Посмотрела вокруг, застонала и снова впала в забытье.
— Валя!
— Тише ты, — Кошелев с силой дернул друга за плечо, — не трогай ее. Не видишь — еле жива. Давай-ка лучше перевяжем раны.
Из рубашек наделали бинтов, кое-как перевязали раны. Иван остался в землянке, получив строгий наказ Кошелева не подходить к раненой, остальные разошлись по домам. Кошелев взялся достать необходимые лекарства.
К утру девушка заснула. Она даже не слышала, как сменили ей повязки, на этот раз перевязав раны настоящими бинтами, которые раздобыл где-то Кошелев. Она спала глубоким, ровным сном. И только под вечер, когда в землянке стало темно, Валя открыла глаза. Цыганков сразу же бросился к ней.
— Валя, это я, Ваня. Узнаешь?
— Какой Ваня? — еле слышно спросила девушка.
— Ну как же ты не помнишь? Я еще пирожки с чечевицей у тебя покупал, а потом мы гуляли на Волге. Из ремесленного я. Помнишь?
— Ваня!
Девушка заплакала.
— Ну чего полез? Не видишь, человек еще слаб, — сердито закричал на Цыганкова Кошелев. — Совсем ее расстроил, а больным нельзя волноваться.
— Ваня, как же ты попал сюда? — сквозь слезы спросила девушка.
— Я-то дома, в Калаче, а вот ты как сюда попала? Ты лежи, мы потом поговорим, — торопливо добавил Цыганков, покосившись на Кошелева.
Увидев хмурое лицо Павла, Цыганков замолчал.
— Ей нужен покой, — прошептал Павел. — Уйди, потом наговоришься.
С тех пор как Кошелев раздобыл где-то бинты и йод, ребята твердо уверовали во врачебные способности Павла. Правда, сам он никогда за больными не ухаживал — не приходилось. Но где-то слышал, что больных нельзя волновать. Еще знал, что надо кормить их куриным бульоном. Курицу в Калаче найти не удалось, и тогда, решив, что молоко ничуть не хуже, Павел притащил огромный чугунок молока.
Через несколько дней Валя почувствовала себя лучше. Кошелев приспособил подушку, помог ей лечь повыше. В землянке было светло: заблудившийся солнечный луч проникал в убежище. Валя впервые за все время улыбнулась:
— Что же вы делаете здесь?
— Воюем, — ответил Иван.
— Ну уж и воюем, — недовольно пробурчал Кошелев. — Просто портим настроение фашистам.
— А помнишь, Ваня, записку, которую ты бросил в ящик? Мы тогда с папкой не могли понять, почему ты нас не дождался. А потом началось страшное.
Затаив дыхание, слушали ребята рассказ Вали о городе, о жестоких боях, обо всем том, что только смутно просачивалось через линию фронта, о нелегкой судьбе Вали, ее отца, многих жителей.
Вот что произошло с Валей.
Что было во второй половине августа 1942 года.
Как-то после обеда она собралась на бахчу. Захватив краюху хлеба и мешок, Валя на цыпочках подошла к двери Кузьма Петрович услышал скрип, половиц и открыл глаза.
— Ты куда это, дочка?
— Я сейчас, папка, ты спи. Пойду на бахчу.
— А может быть, не надо, доченька? Время-то, сама знаешь, какое.
— Ничего не будет. В городе тихо. Я быстро.
Кузьма Петрович не стал спорить. Последнее время он заметно сдал. Старые друзья уехали, звали они и Кузьму Петровича. Но он решил остаться в городе. Попробовал вместе со всеми строить оборонительные линии, но силы оказались уже не те. И Кузьма Петрович чаше всего проводил время дома.
Утро было раннее, но город уже не спал. По улицам мчались трамваи и машины; тихо, без песен, шла куда-то рота красноармейцев; озабоченные хозяйки спешили к магазинам, где уже выстроились немалые очереди… Во всем чувствовалась тревожная, но уверенная деловитость. По-прежнему дымили заводские трубы. Правда, дымки были редкие, жидкие: это работали отдельные оставшиеся в городе цехи. Но даже эти редкие дымки радовали глаз.
