Кося хитрым глазом сквозь завесу сигарного дыма, Полковник сделал паузу – ради большего эффекта – и пропел девиз Игрищ: «Дурак нам денежки отдаст!»
– Ха-ха-ха, – загремел он, как Санта-Клаус. – Еще джулепчика? – бокалы он держал на правом ящике стола. – Итак, молодой человек, вы свалили из солнечной Калифорнии через мыс Горн?[56] Всякий нормальный американский ребенок хочет убежать вместе с цирком…
Его голубые, похожие на гальку, с покрасневшими веками глаза блуждали; он все время смотрел на собеседника, но никогда – в упор. Его присутствие не успокаивало: за видимым дружелюбием угадывалась какая-то тревога, неудовлетворенность, и, будучи себе на уме, он, похоже, не особо привечал простаков. Уолсер не мог похвастаться какими-то особыми способностями, он неумел ходить по канату, на зебре смотрелся бы как корова на льду, но прекрасная интуиция Полковника подсказала ему, что этот молодой человек не попросит много денег, что он силен, разносторонне развит находится, что называется, «на подъеме», и не вопреки, но благодаря всем этим качествам мог стать как выгодным приобретением, так и проблемой. Полковник поделился сомнениями со своей партнершей:
– Что скажешь, Сивилла? Пан или пропал?
Хрюшка на секунду склонила голову набок, внимательно посмотрела Уолсеру в лицо, после чего издала странный короткий недовольный визг и кивнула, прядая углами.
– Считайте, что вам удалось с первого взгляда очаровать молодую леди, – заметил Полковник чарующим тоном и покосился на Уолсера. Вытащив изо рта слюнявый окурок, он стряхнул пепельный нарост дюймов в шесть прямо на ковер. Потом достал из кармана жилета знаменитую колоду затертых и засаленных алфавитных карточек, быстро пролистал их и, убедившись, что все на месте, одним движением руки смахнул царящий на столе развал. Пустая бутылка из-под бурбона шлепнулась на перевязанную красной лентой пачку судебных повесток. Уолсер с удивлением наблюдал за тем, как Полковник, тяжело дыша, разложил карточки, после чего поставил поросенка на все четыре ноги перед буквами.
– Ну-ка, Сивилла, поведай мне, чем нас может порадовать этот отважный кабальеро?
Сивилла глянула на карты, опять покосилась на Уолсера, на несколько мгновений задумалась и вытолкнула своим любознательным пятачком буквы: К-Л-О-У-Н, после чего, довольная, присела на задние ноги. Полковник бурно зааплодировал, кинул ей яблоко, опрокинул корзину и извлек из ее шелестящих недр очередную бутылку виски. Откупорив ее («Льда и мяты – сколько пожелаете»), он наполнил бокалы. Свинка свернулась калачиком на его удобной груди, наслаждаясь хозяйской лаской и уютом, но беспокойные глаза Полковника, с такими же, как у Сивиллы, красными кругами под ними, продолжали изучать Уолсера: «Что у него на уме, и чем он вообще занимается?… Дурак, каким кажется, или еще больший?»
– Итак, молодой человек, – сказал он, – отныне вы – «Первомай». Не спрашивайте, откуда появилось это прозвище, просто так мы называем новичков, тех, кто впервые выходит на манеж, зеленую поросль лицедейства. Всего пара вопросов. Первый: клопов боитесь?
Уолсер, смеясь, покачал головой, и Полковник продолжал:
– …прекрасно, потому что нигде нет столько клопов, сколько в цирковом поезде. Цирк, что и говорить, – один большой вагон-ресторан для cimex lectularius.[57]
Тут он ухитрился на мгновение задержать на Уолсере свой дергающийся взгляд, нажевывая сигару так, что клубы дыма плясали вокруг его лица, и продолжая теребить худыми пальцами с обкусанными ногтями Сивиллу за уши; свинка повернула свое внимательное рыльце в сторону Уолсера, словно тоже хотела услышать ответ на второй вопрос:
– А как насчет унижения?
Уолсер вздрогнул и поперхнулся бурбоном.
– Понятно, что вы не знаете первой заповеди клоуна, – мрачно сказал Полковник. – Очень хороню. Это не страшно. Некоторые рождаются дураками, некоторые дураками становятся, а некоторые строят из себя дураков. Стройте из себя дурака. Я возьму вас на правах ученика, молодой человек; подпишете контракт на шесть месяцев, и мы покажем вам Сибирь. Сибирь! О, это настоящее испытание! Под флагом Америки сквозь тундру!
С этими словами он щелкнул Сивиллу по уху, нагнулся, вытащил откуда-то связку звездно-полосатых шелковых носовых платков и помахал ими над головой.
– Я убежден, что мой соотечественник-американец станет свидетелем этого триумфа! Все нации, объединенные Игрищами под знаменем свободы! Улавливаете грандиозность замысла, молодой человек? Флаг Америки через всю тундру, коронованные особы склоняют головы перед демократической феерией! Вы только подумайте, молодой человек: слоны в Стране восходящего солнца! Слоны Ганнибала остановились сразу за Альпами, а мои обойдут весь свет! Еще никогда в истории смеха и трепета свободный цирк Америки не совершал кругосветного путешествия!
Какой он был мечтатель!
– И по окончании этого беспрецедентного, эпохального события я верну вас живого и невредимого на благословенную землю Соединенных Штатов. Да будет так!
И Полковник с силой опустил свой кулак (все еще сжимая в нем связку платков) на стол, отчего стаканы и бутылка задребезжали, и без всякой иронии и сарказма, а, очевидно, от радости и возбуждения, переполнявших его сердце, выкрикнул:
– Добро пожаловать на Игрища!
Когда Уолсер впервые наложил грим и посмотрел в зеркало, он не узнал себя. Разглядывая незнакомца, вопросительно косящегося на него из-за стекла, у него закружилась голова от удивительного ощущения свободы, которое не покидало его все то время, что он работал с Полковником. До того самого момента, пока их пути не разошлись и уолсерово «я», как он его понимал, от него не отделилось, он жил свободой, прячущейся за маской, скрытой пеленой притворства и обмана, свободой передергивать как действительность, так и жизненно необходимый человеку язык, той свободой, без которой смешное немыслимо.
…Помолившись, бабушка улеглась на печку и вскоре заснула. Боясь потревожить ее старческий сон стуком машинки, Уолсер напечатал слово «конец». Он не хотел привлекать внимание к своей репортерской деятельности, однако, находясь в городе, был вынужден носить костюм клоуна, рекламируя таким образом цирк полковника Керни. Поэтому он подошел к задней двери и свистом оторвал Иванушку от его забавы. Даже если ребенку присутствие клоунов казалось зловещим и вызывало беспокойство, ему всегда можно было заплатить несколько копеек и попросить отнести письмо в Британское посольство, откуда оно дойдет до Лондона с дипломатической почтой. (Уолсер видел что мальчик боится прикоснуться к его руке.)
Чтобы не идти на работу под улюлюканье и насмешливое передразнивание толпы оборванцев и городских бродяг, Уолсеру приходилось отыскивать обходные пути, пробираться вонючими переулками, завешенными стираным бельем, мимо мрачных дверей неподвижных громад доходных домов. Как оказалось, Уолсер видел только гнилую изнанку этого красивейшего города: желтый фонарь в окне аптеки, два безносых подобия женщин под уличным фонарем, перекатьтающегося в блевотине у порога пьяного… Иней в шкуре дохлой собаки, плавающей в загаженном канале. Туман и надвигающуюся зиму.
Феверс, удобно устроившаяся у венецианского канделябра в отеле «Европа», не видела того города, в котором обитал Уолсер. Она видела ледяных лебедей с инкрустацией из икры между крыльями, хрусталь и бриллианты, роскошные, яркие, прозрачные вещи, делавшие ее голубые глаза злыми от жадности.
Их пути сходились только в кирпичном здании Императорского цирка.
2
Полковник уговаривал, унижался, настаивал, требовал, чтобы во время его визита вместо царского штандарта на шпиле Императорского цирка развевался американский флаг… там он и болтался, словно увядший в апатии иноземного воздуха. Сам цирк, построенный для постоянной демонстрации торжества человеческой воли над законом тяготения и здравым смыслом, представлял собой высокий шестигранник из красного кирпича. К входу вела помпезная лестница с измазанными голубиным пометом десятифутовыми каменными кариатидами в виде покрытых попонами слонов, которые присели на задние ноги, а передние подняли вверх. Эти слоны были, вероятно, духами-хранителями цирка, его столпами, удерживающими на величавых куполах своих лбов цирковое представление, как (согласно воззрениям индусов) они удерживают на себе весь космос.
После того как переговоры зрителя с билетным окошечком заканчивались взаимопониманием, зритель оставлял свою шубу в гардеробе, превращавшемся на время представления в сокровищницу мехов соболя, лисы и всевозможных мелких грызунов; словно не желая смущать цирковых зверей, зритель оставлял там шкуру, позволяющую причислить его к тому или иному животному виду. Сбросив, таким образом, с себя ненужное бремя, он входил в обширное фойе, где размещался зеркальный буфет с шампанским, и поднимался по другой, мраморной, лестнице к манежу.
