— Да, Париж странный город. Так, если только увидят вместе мужчину и женщину, сейчас же решают, что это — любовники. Вот, например, сегодня я ходила с Пьером де Клерси в Лувр. По дороге нам встретился один его приятель, месье Понтиньон, кажется. И я отлично знаю, что подумал, увидев нас, этот месье Понтиньон.
Месье Клаврэ запротестовал голосом и жестом. Ромэна Мирмо остановила его:
— Ну да, дорогой месье Клаврэ, это так. А впрочем, это мне решительно все равно. Я нахожу, что Пьер де Клерси очень мил, и не его вина, если он молодой и красивый мальчик. И потом, вы знаете, мы с ним отлично ладим! Он обещал посетить меня в Дамаске, и вы тоже приедете, не правда ли, дорогой месье Клаврэ, потому что мне будет не так-то легко, там, по возвращении… Я там так одинока! Но наша английская парочка опять набралась храбрости. Посмотрите-ка, как они целуются.
Месье Клаврэ встал:
— Да, они великолепны, и мне совестно их стеснять. К тому же поздно, а Андрэ мне говорил, что вы обедаете у Вранкуров. Кстати, спросите у мадам де Вранкур, когда она хочет, чтобы я вас всех сводил на Монмартр[28]. Ну, до свидания, милая Ромэна, до скорого.
И месье Клаврэ, простившись с мадам Мирмо, удалился, в недоумении и задумчивости. В сущности, его визит ничего ему не разъяснил.
XI
Пьер де Клерси проснулся. Слуга раздергивал занавески и ставил на столик утренний завтрак. Приход старого Лорана разбудил Пьера де Клерси как раз посередине сна, который он теперь старался восстановить. Недвижимый, с полуоткрытыми глазами, он находился в том смутном состоянии, которое следует за внезапным пробуждением. Вдруг, двинув рукой, он уронил на ковер книгу, лежавшую на одеяле. Это был томик Лоти о Галилее, который он читал накануне перед сном. Пьер де Клерси снова закрыл глаза.
Теперь он видел вновь ночные образы. Они отчетливо воскресали в его памяти. Он различал просторный двор, выложенный мрамором и окруженный аркадами[29]. Посередине возвышался киоск фонтана. Одна сторона этого двора была занята длинным фасадом, увенчанным куполом; с другой стороны, против купола, высился квадратный минарет. В углу двора виднелась дверь, ведущая в узкую сводчатую галерею.
Эта галерея сообщалась со следующей. Пьер ясно видел себя идущим по ней. По мере того как он шел, эти галереи умножались, переплетались. По обе их стороны тянулись лавки. В одних продавались ткани и ковры; в других — всякого рода плоды и диковинные сласти. Были лавки с кожаным товаром, лавки с благовониями. Встречались и книжные лавки. Пьер знал, что одного из этих книготорговцев зовут месье Дюрандо. Но как попал Дюрандо в эту обстановку восточного базара? Потому что это был Восток, Пьер это знал, а базар этот был дамасский базар, запруженный пестрой и молчаливой толпой, пересекаемый вереницами ослов и верблюдов.
Пьер легко восстанавливал малейшие подробности своего сна. Он долго бродил один по этому лабиринту крытых галерей, потом вдруг рядом с ним пошла женщина, закутанная в сирийский плащ, который называется «абая». Лицо у этой женщины было тщательно закрыто, но Пьер де Клерси отлично знал, что под этим покрывалом таятся черты Ромэны Мирмо. Он молча вел ее. По временам они останавливались. Первый раз перед лавкой торговца тканями, потом — у продавца благовоний. Пьер вспоминал, что подарил ей серебристый газовый шарф и узкий флакон розового масла. Затем они заметили оружейную лавку. Здесь Пьер купил длинную кривую саблю. Сам не зная почему, он вынул ее из ножен. Тогда их окружило множество людей. Один из них подошел к Ромэне Мирмо и хотел поднять ее покрывало. Рассвирепев, Пьер бросился на дерзкого, чтобы покарать его, как вдруг, под сирийской одеждой и чалмой, этот невежа оказался его приятелем Понтиньоном. Пьер собирался схватить его за горло, но Понтиньон увильнул, крича: «Поздравляю, дорогой мой, твоя любовница недурна!» — а Пьер, кинувшись за ним следом, почувствовал, что поранил себя лезвием, которое держал в руке. Кровь текла ручьем, и Ромэна Мирмо старалась ее остановить своим длинным серебряным шарфом. Очнувшись вполне, Пьер де Клерси прислонился спиной к подушке. Память об этом сне оживила в нем неприятное впечатление, оставшееся у него от вчерашней встречи с Понтиньоном и от насмешливого взгляда, который тот на него бросил, увидев мадам Мирмо.
Пьер де Клерси был не в духе. К тому же голова у него была тяжела, и чувствовал он себя как-то вяло. Свет, падавший в окно, казался ему печальным и унылым. День начинался скверно. Мадам Мирмо сегодня не должна была быть дома. Она собиралась в Версаль, навестить дальнюю родственницу своего мужа. Чем ему было занять свою праздность? Поехать верхом? Отправиться фехтовать? В конце концов, последнее было ему больше всего по душе. Но идти в фехтовальный кружок ему не очень-то хотелось. Там бывал Понтиньон, а видеть Понтиньона у него не было никакой охоты. Даже если его приятеля там бы и не оказалось, пришлось бы разговаривать, жать руки, сносить болтовню помощника фехтмейстера.
Между тем он встал и надел домашний костюм. Сидя у столика, он рассеянно глядел на поданные ему бутерброды. Прежде чем налить себе чаю, он несколько раз прошелся по комнате и подошел к окну. Оно выходило на улицу Омаль. Эта провинциальная, полупустынная улица навела на него тоску. Убогая и невзрачная, она была словно в стороне от жизни.
И по этой унылой улице он отправится к великим деяниям, о которых мечтал? Ну, нет, очень уж эта улица не похожа на триумфальную дорогу! Но так ли уж искренно жаждет он великих деяний, как когда-то? В состоянии ли он будет их совершить, если представится случай? Ему казалось, что его энергия как бы понизилась. Или она устала растрачиваться впустую, размениваться на предполагаемые возможности?..
Пьер де Клерси снова сел за столик. Он вполне отдавал себе отчет в той перемене, которая с некоторых пор совершалась в нем. Его взгляд на жизнь незаметно видоизменялся. Его душа уже не устремляла, как раньше, всех своих сил к какой-то цели, которой он, впрочем, сам не знал. Первые признаки колебания восходили, приблизительно, к вечеру на Кателанском лугу, к тому июньскому вечеру, когда плясали маленькие золотые танцовщицы Тимолоорского султана. Эти далекие подвижные, ненужные, призрачные существа словно околдовали его энергию. Да, в этот вечер, в виктории месье Клаврэ, среди этой теплой летней ночи, он услышал, вместо призыва к деятельной и героической жизни, смутные зовы покоя и мечты, всего того, что до тех пор он презирал, с высоты своей юности, в ожидании какого-то великого жизненного события. В этот вечер он открыл в себе новую потребность, которой раньше не знал, потребность в своей доле лени, утех и наслаждений. Он впервые ощутил приступ чувств и желаний, казавшихся ему умалением самого себя и почти унизивших его неожиданностью вызванного ими внутреннего смятения, которое могло быть, однако, и преходящей слабостью. Разве, например, на руанской дороге он не взял себя в руки перед лицом серьезной опасности, едва ли не смертельного риска? Перед угрозой смерти он оказался снова тверд и холоден. А разве не презрение к смерти и есть именно то, что можно назвать особым даром человека действия, предварительным условием всякого героизма? И если это условие выполнено, можно считать себя достойным некоторого самоуважения.
