Как ни старалась девочка заглушить свои рыдания, они все же доносились до Клотильды. В другое время ее сильно тронуло бы горе Мэри, теперь ей было не до него.
Чем больше рыдала Мэри, тем сильнее становилось ее горе. Мучительная мысль о погибшем письме – таком письме! – больно ранила ее истерзанное сердце. Вскоре она утомилась и уснула. К счастью для Клотильды, которую уже искали в доме, как одну из фрейлин. Запомнив место, где Мэри спрятала разорванное письмо, она пошла в дом.
Фрейлины и статс-дамы должны были собраться в Праздничном зале, который закрыли для всех остальных членов школы. Среди лиц, не особенно заинтересованных делом, были Маргарита Лэнггон, Анжелика л’Эстранж и Томасина Осборн. Вообще, эти девочки не были способны горячо относиться к чему бы то ни было, хотя Томасину Осборн Китти выбрала статс-дамой, к некоторому удивлению других. В действительности, она была избрана потому, что сама просила об этом, а добродушная Китти не захотела отказать ей. Анжелику л’Эстранж можно было уговорить склониться на какую угодно сторону, только суметь взяться за дело. Елизавета Решлей и Клотильда Фокстил надеялись без труда заставить обеих принять их точку зрения.
Будущее Китти зависело от четырех фрейлин и трех статс-дам. Все они – и те, кто был против Китти, и те, кто был за нее – могли иметь влияние на голосование в решающий день.
Когда все собрались, Елизавета сказала:
– Я позову Китти.
Она вышла из комнаты. Девочки уселись полукругом у окна, выходившего в знаменитый садовый розарий. Роз распустилось еще мало, зато лиловая и белая сирень украшала эту прекрасную часть сада. Сладкий запах сирени вливался в открытое окно.
– Это очень странное дело, – сказала Маргарита Лэнгтон. – Мне хотелось бы услышать все подробности.
– И услышишь, милая, – сказала Клотильда. – Мне кажется, что Елизавета собирается рассказать нам все.
– Вражда к такой милочке – просто позор! – заметила француженка Анжелика л’Эстранж, – а она такая gentille[5], такая élégante[6], да и все это дело pas grande chose[7].
– Но это была ложь – страшная ложь! – сказала маленькая леди Мария Банистер, уставясь темными испуганными глазами на Анжелику.
Анжелика пожала плечами и ничего не сказала.
Мисс Хонебен вошла в комнату одной из последних и села молча. Лицо ее было бледно. Клотильда кивнула ей головой.
– Я чувствую себя подавленной, – сказала мисс Хонебен. – Это ужасное дело.
– Ничего, может быть, мы еще увидим свет, – приободрила всех Клотильда.
Распахнулась дверь. Елизавета и Китти вошли в комнату. На Китти было простое белое платье, из которого она немного выросла. Оно придавало ей особенно детский вид. Красивые черные волосы падали на шею и плечи. Личико было бледно, зато глаза – чрезвычайно темны и блестящи; дрожавшие губы придавали всему лицу трогательный вид. Всем было видно, что в эту тяжелую минуту Китти думала не о себе.
Ей указали место несколько поодаль от фрейлин и статс-дам. Наступила пауза, во время которой Елизавета шепнула что-то на ухо мисс Хонебен, и та отрицательно покачала головой. Елизавета обратилась к Клотильде и получила также отрицательный ответ. Тогда она тихо вздохнула, вышла вперед и, остановившись около Китти, положила руку на ее плечо.
– На мою долю выпало коротко сообщить подробности дела, – сказала она. – Мы все уже знаем их, поэтому необходимо сказать только несколько слов. 23 апреля Китти О’Донован была единогласно выбрана королевой мая. Через неделю она стала нашей королевой. Все мы были очень рады и приняли ее с полным радушием. Выбирая нашу королеву, мы все чувствовали, что поступаем умно, и надеялись, что радостно проведем время царствования Китти О’Донован. Скоро, однако, показалось облачко, вернее – почти сразу.
Елизавета напомнила историю с тайным письмом.
– Мы собрались здесь, чтобы расспросить Китти, – продолжила она. – После этого мы вольны составить свое собственное мнение, а затем переговорить с остальными девочками. Мы можем говорить за Китти или против нее, исходя из того, что подскажет нам сердце; наша ужасная роль заканчивается сегодня. Миссис Шервуд передала королеву мая на наш суд. Мы передаем ее на суд школы. Школа должна осудить ее или оправдать. Если Китти О’Донован будет оправдана, все пойдет по-прежнему, и она останется на год нашей королевой мая. Но если Китти признают виновной, она будет развенчана.
Елизавета замолчала, обернулась и взглянула прямо в лицо Китти.
– Против нашей королевы мая есть много важных улик. Несмотря на это я считаю нашу королеву мая невиновной.
– Я согласна с тобой, Елизавета Решлей, – сказала Клотильда Фокстил. – Более того, я не только чувствую, что она невиновна, но и надеюсь доказать это в течение нескольких дней.
– Я также верю в невиновность Китти О’Донован, – сказала мисс Хонебен. – Для моей веры нет другого основания кроме того, что подобный поступок несвойствен натуре Китти.
Эти слова вызвали сильное волнение среди девочек, вскочивших со своих мест. Китти задрожала с головы до ног; каким-то удивительным усилием воли она овладела собой и встала со стула. Гордым, благородным движением закинув голову, Китти подошла к Елизавете.
– Благодарю тебя, Елизавета, – сказала она и подошла к Клотильде.
– Благодарю тебя, – повторила она.
Наконец она взяла за руку мисс Хонебен и проговорила:
– Благодарю вас от всего сердца.
– Отбросим теперь всякую важность, – сказала Маргарита Лэнгтон. – Сядем поудобнее и обсудим все. Одно из двух, Китти: или ты написала письмо, или не писала его. Это ясно, не правда ли?
– Да, ясно, – ответила Китти.
– Ты утверждаешь, что не писала письма?
– Да, и я говорю правду.
– Тогда кто-то другой написал его, – сказала Маргарита Лэнгтон.
– Вот это-то я и хочу узнать, – заметила Клотильда.
– Но во всей школе не найдется никого, кто мог бы написать письмо чужим почерком, – высказала важную мысль Томасина.
– Конечно, не найдется, – включилась в разговор маленькая леди Мария. – Подражать чужому почерку очень трудно. Я помню, дома мы раз играли так, что каждый из нас старался писать почерком другого; если бы видели, что из этого вышло! Мы так смеялись. А написать длинное письмо… Я думаю, что невозможно было бы написать длинное письмо почерком, похожим на твой, Китти.
– Это самая таинственная вещь на свете, – сказала Томасина.
– Особенно странным мне кажется то, что твой двоюродный брат Джек прислал телеграмму, – призналась Маргарита. – Ты не думаешь, что он должен был бы, написав об этом, прислать назад твое письмо? Нам бы очень помогло, если бы у нас в руках было это письмо.
– Да, я тоже не подумала об этом, – сказала Елизавета. – Какая чудесная мысль, Маргарита!
– Можно было бы сейчас телеграфировать ему, – подсказала Маргарита.
Но бледное личико Китти побледнело еще больше.
– Но этого нельзя делать, – произнесла она. – Вы совсем не знаете моего папу. Если он узнает, что меня в чем-то обвиняют, то не оставит меня в школе и на час. Я готова скорее вынести незаслуженное наказание, чем так взволновать папу.
– Но телеграмму можно послать прямо твоему двоюродному брату.
– Папа узнает.
– Если ты невиновна, то должна послать за письмом, – сказала Томасина.
В голосе ее прозвучала неприятная нота, от которой Китти даже вздрогнула.
Глава XVIII
Китти и банши
Многое из того, что произошло, было мучительно для Китти: тяжелый разговор с фрейлинами и статс-дамами, их предположения, намек Томасины Осборн на то, что Китти совершила проступок, настойчивость Маргариты Лэнгтон, желавшей, чтобы Джек переслал полученное письмо. От всего этого у бедной девочки разболелась голова, и она еле сознавала, что делала и отвечала. Наконец фрейлины и статс-дамы окружили свою несчастную, опозоренную королеву.
Взгляд Китти был таким трогательным, он мог бы смягчить самое жестокое сердце.
– Я хочу попросить только одного, – сказала она.
– Чего, дорогая? – спросила Клотильда.
В это время Клотильда была большим утешением для Китти. В ней было что-то сильное, американское; она была так самостоятельна и, по-видимому, так привязалась к Китти, что и девочка становилась сильнее в ее присутствии.
– Что ты хочешь сказать, Китти О’Донован? – переспросила Клотильда. – Говори, что бы это ни было! По твоему лицу я догадываюсь, что ты хочешь сказать что-то смелое. И я буду только еще больше уважать тебя за это.
– Это не смелость, а слабость, Кло, – произнесла бедная Китти. – Я устала, смертельно устала, так что не знаю, что делаю; мне страшно хочется пойти в комнату дорогой Елизаветы, лечь на ее софу и уснуть. Ты сделаешь для меня, что надо. Все это ужасно, но я ничего больше не могу сказать. Если бы со мной разговаривали до второго пришествия, я повторяла бы одно и то же: «Я никогда, никогда не писала этого письма». Вот все, что я могу сказать.
