Семен щекой прижался к черному пластику.
— Я, Семен Шувалов, — сдавленным и сбивающимся от волнения голосом проговорил он, — находясь в своем уме и трезвой памяти, ответственно заявляю, что… никакого плеера у Аристова не бра… — И тут на него обрушился по-настоящему страшный удар, серые плитки пола поплыли перед глазами, и он с некоторым страхом и со слабым сожалением о жизни приготовился умирать, понимая, какая скучная и безликая вечность раскинулась перед ним, придвинулась к самому его лицу… И еще секунду в нем звучали отголоски спокойного и, как видно, последнего торжества оттого, что он не сдался, не признал своей несуществующей вины… а потом наступила темнота.
13. Там и тогда. Москва
Травматологическое отделение Б… больницы
Август 1996
В тумане, в бесформенном мраке, который его окружал и частью которого он и сам как будто являлся, возникло светлое пятнышко, которое превратилось в солнечный луч, резанувший его по глазам. Что-то лопнуло, мрак разорвался, и он увидел сияющее голубое окно. Он не то чтобы видел, а как бы сознавал присутствие неподалеку шелестящей мелкой листвы (ведь пятнистая тень дрожала на белом меловом потолке). Он медленно впитывал реальность и словно обучался заново все вещи называть своими именами. И вот уже белизна у него над головой стала безобидным потолком больничного бокса. Затем он увидел склонившегося над ним человека.
Ильдар зашевелил губами, и Семен тут же понял, что за время его отсутствия в этой жизни ничего не изменилось: он по-прежнему понимал человеческий язык и сам мог на нем говорить.
— Ты как себя чувствуешь? — спросил Ильдар — Ты давай только это… особо не двигайся. Если трудно говорить, просто моргай, понял? Ну ты нас и напугал, старичок. Когда тебя нашли, то сначала мы подумали, ей-богу, что забили насмерть. Это как же тебя угораздило-то? Ты как там вообще оказался, а?
— Ыэ?
— Да ты сам-то хоть что-нибудь помнишь? Вот и я сомневаюсь. По голове тебе сильно дали. Потому и опаска серьезная есть, что в мозгу у тебя что-нибудь да нарушилось. Ну хоть меня-то ты узнал?
— Уал.
— Ну и слава богу. Значит, мозг на месте вроде. А еще чего помнишь? Как ты там оказался, помнишь?
— Ыэ?
— Опять «ыэ»? Там, где мы тебя нашли. Почти на проезжей части, в полутора километрах от базы. Как от базы по шоссе ехать, неподалеку от автобусной остановки. Ты чего туда ломанулся-то на ночь глядя? В деревню за водкой, да? Кто послал? Говорил же тебе, никого не слушай, посылай всех в ж… пусть сами в комок за сигаретами бегают. С тобой был кто-нибудь из наших? Ты что не втыкаешь, что ли, как это опасно? Местные на наших пацанов волками смотрят.
— Ыя ыли э ам.
— Чего? Не там тебя били? А где? Кто вообще? Гопники местные? Все, короче, достали, суки, мочить их надо, г… деревенских.
— Эня аши ыли.
— Наши? Какие наши? Когда? Где? За что?
— Ооков ы уые.
— Да ты че? Охренели они, что ли, в натуре? За что? У Королька-то, конечно, давно крыша поехала, и у вас с ним терки были… но чтобы вот так человека всей толпой отметелить… А кто еще был?
— Э ажно.
— Как это не важно? Они тебя могли инвалидом сделать, а ты «не важно». За такие дела нужно отвечать. Так что у вас случилось? Ты чем их достал?
Тяжело ворочая распухшим языком, Шувалов худо-бедно все рассказал.
— Да, — вздохнул Ильдар, дослушав до конца. — Вот козлы, мать их за ногу. За твой счет удержаться решили. Ущербные люди. Не думал я, что людей может так переклинивать. А плеера им, по ходу, так, для мотива понадобились. Вроде как крючок, на который они хотели тебя подцепить. Мы давно уже во всем разобрались. Ведь плеера я знаю, кто тырил. Кто-кто? Орешкин, б… сука. Завхоз наш. Натурально, он по комнатам шарился, пока мы на тренировках были. Вот ведь свинья, весь уже от жира пухнет, это что же за психология у человека такая? Ведь давно уже на «вольво» катается, а за такую мелочевку, как плеера, удавится. Это что-то у него медицинское уже. Клептомания, а по-нашему, воспаление жадности. А тебе, Шувалов, видно, на роду написано получать от всех по первое число. Ты вспомни, как на самый первый просмотр заявился, тоже весь ободранный, в крови. Я же помню, как тебя в той очереди у ворот отделали. Это плата, Шувалов, плата за то, что ты первый по природе. Ты сильнее большинства на голову, а такого превосходства не прощают. Как бы это сказать? Ты как будто живое, воплощенное издевательство над теми, кто слабее тебя. Они, когда видят, что существует на свете такой невозможный монстр, как ты, уже не в состоянии жить спокойно. Это только в животном мире сильные самцы заслуженно пользуются наибольшим уважением. А у нас все не так. Так что нужно тебе с этим смириться. С тем, что били тебя, бьют и будут бить. Ты готовься: тебя еще не так отделают. По-серьезному, по-настоящему. Так что нынешний случай школьным вальсом на выпускном балу покажется. А по-хорошему, конечно, наказывают за такой беспредел.
— Э адо.
— Эх ты, наивная душа. Ты прямо христосик какой-то. Дали по правой щеке, а ты подставляешь левую…
Тут Ильдар одним мигом куда-то улетучился, а на его место присела девушка в зеленом врачебном халате. Пахнуло запахом лекарств, камфорного спирта и сладковатых духов. Волосы медсестры были убраны под хрустящую шапочку. Лицо ее было строгим, со сдвинутыми бровями, и только темно-серые глаза смотрели на Семена заботливо и сострадательно.
— Ты куда это вскочил? — Она уперлась Шувалову ладонью в грудь. — И с кем это сейчас разговаривал? Лежать, лежать, лежать, — прошептала она с какой-то особенной мягкой настойчивостью. — Тебе нельзя пока еще ни двигаться, ни говорить. Полежи сейчас смирно, очень скоро уже будет можно.
— Ыэ Иар?
— Что? Что ты мычишь?
— Ыэ Ильдар? Ыэс ыл.
— Какой еще Ильдар, дурачок? Никого здесь не было.
Выходило, что Ильдар изловчился выскочить из бокса прежде, чем вошла эта красивая медсестра.
— Тебя как зовут? — спросила девушка и тут же спохватилась: — Ах да, я забыла, что сама тебе разговаривать запретила. Ну ладно тогда, потом познакомимся. Лежи отдыхай, набирайся сил.
И она ушла беззвучно, а Семену ничего не оставалось делать, как лежать.
Практически лишенные женского общества интернатовские воспитанники были неуклюжими и неловко-косноязычными в общении со своими сверстницами. В архангельском заповеднике работало несколько пожилых поварих, разумеется, питавших к подросткам исключительно материнские чувства. Правда, была там одна молоденькая и довольно симпатичная медсестра, которую по причине абсолютного отсутствия конкуренции воспитанники наделяли идеальными женскими чертами, так что она со временем сделалась уже не вполне конкретной Катей с довольно полными ногами и бюстом второго размера, а женщиной с большой буквы, женщиной вообще. Но о том, чтобы к ней подкатить, не могло быть и речи: всем было известно, что «имел» ее сам Орешкин — зловредный и крайне опасный мужик, управляющий всей хозяйственной жизнью армейской футбольной базы. (И ворующий у воспитанников плеера, как узнал Семен сегодня.) Приходилось довольствоваться бесконечными анекдотами и разговорами о «телках», просмотром порнографических журналов да фантастическими рассказами некоторых парней о собственных любовных похождениях, якобы происходивших в действительности. Лишь Ильдар, обладавший и необходимой смелостью, и смазливостью, да еще Олень и Вован завели подруг.
Что касалось Семена, то он был совершенно чист, если не считать, конечно, некоторых неприятных моментов, случавшихся во сне, но и эти моменты были, как он узнал, естественными и здоровыми. Иногда, покидая интернат и оказываясь на улицах Москвы, он порывался заговорить с ровесницами, всякий раз подхлестывая себя: «Сейчас или никогда». Но слова неизменно застревали в горле, и какая-то робость охватывала его. Кончалось тем, что он бродил по городу, смотрел на проходящих мимо девушек и мысленно набирал из них себе гарем. «Хорошо бы вот эту, — говорил он себе, — и вон ту». Число наложниц множилось, и он грезил о том времени, когда к нему придет наконец громогласная слава футбольного игрока и будет достаточно одного только взгляда, чтобы любая девушка с готовностью и восхищенной покорностью приблизилась к нему. С одной стороны, он хотел обладать ими всеми, горделиво несущими свою неприступную красоту, а с другой стороны — мерещилась какая-то особенная, исключительная, и вот тут-то мечты Семена принимали совершенно другое направление: представлялся ему большой деревянный дом на опушке соснового леса, особой конструкции автомобиль, а в нем молодая женщина. Было ясно, что она очень красива, очень любит Семена, и Семен точно так же любит ее.
Вот в таком ожидании он и жил.
14. Здесь и сейчас
Барселона
Март 2006
«От тебя уже совсем ничего не осталось. Посмотри на себя, от тебя уже совсем ничего не осталось. Лживое дерьмо, лживое дерьмо, дай мне свою руку, ну дай мне свою руку!» — слышал он истеричный визг… и хохот, хохот.
