Думаете, она оскорбила меня, бросив мне деньги? Нет, вы ошибаетесь, если вы так думаете! Я почувствовал к ней еще большее сострадание.
Я вспомнил о маленьком клоуне Долли, чахоточном, который выхаркивает легкие после каждого представления. Из тех денег, что он зарабатывает, он отсылает три четверти домой в Прагу своей старой матери и глухонемой сестре, а сам голодает и гибнет от нужды и от болезни, которую он, не леча, запустил.
Я вышел в переднюю комнату гостиничного номера (номер был двухкомнатный) и позвонил служителю. Я велел ему принести конверт. Взял конверт, положил в него стодолларовую купюру и велел служителю отнести конверт Долли. Потом вернулся, оделся и…
Язон с улыбкой хлопнул меня по плечу.
— Я вижу ее в цирке каждый день, — закончил он свой рассказ. — Она повсюду следует за мной, и старается попадаться мне на глаза, и шлет мне по несколько писем в неделю.
Снег пошел гуще. Город был укрыт темной вуалью.
— Куда вы едете после гастролей в Лодзи? — спросил я его.
— Мы еще сами не знаем, куда поедем. Но не беспокойтесь, наш работодатель уж наверняка знает, куда нас послать!
— Почему вы выбрали себе такое занятие — быть цирковым атлетом? — спросил я Язона.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Язон, показывая свои крепкие, белые зубы. — Кем же я, по-вашему, должен быть? Сапожником, портным или, может быть, бухгалтером? Атлет, борец на ринге — сколько магии в этих словах! Можешь напиться, можешь обругать любого, смешать его с грязью — но все будут восхищаться тобой, твоими мускулами и твоей грудью. Разве плохо быть атлетом? Сегодня в Лемберге, завтра в Лодзи, послезавтра в Будапеште. Сегодня ты еврей, завтра — чех, послезавтра — голландец, а еще через неделю — латыш. Что ж, сидеть, что ли, всю жизнь на одном месте, жениться и водить детей в хедер? Не представляю, как бы я мог так жить. Я знаю, что смогу таскаться по свету с цирком еще несколько лет, ехать дни и годы в бродяжьем фургоне и демонстрировать мощь и ловкость. А состарюсь, потеряю силы, пропадет моя мощь, мои мускулы — ах, Бог весть, что я тогда стану делать?.. Знаешь, брат, — Язон взял меня под руку и придвинулся ко мне ближе, — кто прожил в цирке хотя бы два года, уже никогда не будет серьезным человеком! Ему все время будет хотеться ехать из страны в страну, он как ветер будет скитаться по миру!..
Часто я сам себя спрашиваю: что со мной будет? Я состарюсь, сил, чтобы уложить на лопатки любого, у меня уже не останется?.. Но я не утруждаю себя размышлениями об этом и гоню такие мысли из головы прочь.
Из-за снега, который пошел сильней и гуще, мы ускорили шаг. Стало темно, казалось, вечер хочет в полдень пробраться в город. Прохожие спешили с раскрытыми над головой зонтами. Язон отвел меня в кафе и предложил чаю. Мы медленно пили чай и молчали. В кафе сидели два человека: еврей с узким, тощим, бледным лицом, который поглощал новости из газеты и прихлебывал чай, и пожилая, седая женщина в длинном черном пальто. Она, пережидая непогоду, смотрела в окно.
Язон не отпускал меня. Я должен был сходить с ним пообедать. После обеда Язон вспомнил, что ему надо зайти навестить больного Долли. Он предложил мне пойти с ним. Я не отказался.
20Долли снимал комнату в бедной квартире на четвертом, самом верхнем, этаже. Хозяин широко распахнул перед нами двери и провел в заднюю комнату, где под кучей одеял лежал Долли. Проходя через две первые комнатки, мы заметили, что на хозяйской постели одеяла не было — его переложили на кровать Долли.
Долли лежал под одеялами мертвенно-бледный — в лице ни кровинки. Лицо у него было круглое, неподвижное, с большими мутно-синими глазами — он выглядел как новорожденный младенец, которого забыла в кровати нерадивая мать.
Когда мы вошли, Долли дремал. Наши шаги его разбудили. Он открыл большие, глубокие, печальные глаза и посмотрел на нас со слабой улыбкой.
— Спи, Долли, не будем тебе мешать, — сказал Язон, уже готовый уйти.
— Ах нет, что вы, вы мне не мешаете! Я потому дремлю, что сплю слишком много. Разве вы не знаете, что тот, кто слишком много спит, всегда сонный… — Долли приподнялся и подозвал нас к себе.
Мы подошли к его кровати. Хозяин предложил нам стулья.
— Ну, как дела, Долли?
— С этой моей болезнью — страшное дело. Она играет со мной, будто насмешничает. Я, например, целый день выхаркиваю легкие, так что они давно уже как дырявый кожаный мешок, кашляю беспрерывно, а все равно каждый вечер ровно в половине девятого чувствую себя здоровым! Одеваюсь и иду выступать в цирке. И так каждый день. Кажется, болезнь разрешает мне отпускать шутки и доводить публику до смеха и до слез…
— Ты поправишься, Долли! — сказал Язон.
Долли поглядел на него с грустной усмешкой в живых, подвижных зрачках, которые метались в глазах, как две пойманные рыбки в стаканах.
— Я лежу себе вот так вот целый день в кровати — рукой-ногой пошевелить не могу. Все болит. В легких ветер и свист. Выхаркиваю с кровью сердце и легкие. Голова болит так, что можно с ума сойти. Короче говоря, пришел мой бенефис: помираю. Так лежу я до восьми вечера. А все же поднимаюсь, как только в той комнате часы начинают бить восемь, и сразу чувствую себя лучше, легче, свежее. И вот в половине девятого я уже одет и иду в цирк. И так каждый вечер, дорогие мои! Каждый вечер!.. Вы ведь, кажется, работаете в цирке? — повернулся ко мне Долли.
— Да, — ответил я.
— Это мой друг! — представил меня Язон.
Долли посмотрел на меня ясным, грустным, пронзительным и сердечным взглядом.
— Это и в самом деле комедия, — произнес Долли, и горький смех скривил его тонкие, посиневшие, бескровные губы. — Смерть каждый вечер отпускает меня в цирк. Когда лежишь тут в одиночестве, начинаешь понимать: смерть не собирается заткнуть мой наглый и дерзкий рот. Она, смерть то есть, должно быть, из самых горячих моих поклонниц. Как придет вечер, она снимает с моей груди свои лапы и прекращает меня душить. Она бежит в цирк и ждет, когда же я ее рассмешу. Ха-ха-ха — да она подружка моя, смерть, поклонница моя!
Бледное, измученное, усталое, истощенное лицо Долли покрыл влажный, жаркий румянец. Он закашлялся, начал задыхаться и сплевывать красным в платок.
— Каждый день я иду в цирк и думаю, что увижу смерть сидящей на галерке с ощеренными зубами и смеющейся червивым ртом. Клянусь вам, друзья мои, вчера я ее увидел! Меня напугало ее костяное лицо, и я не удержался — заплакал прямо посреди зала. Да, я заплакал!
Рядом с кроватью Долли на подоконнике лежали несколько пустых ампул из-под морфия и две книги.
Долли снова закашлялся, вскрикнул и беспомощно махнул рукой, как пьяный. Когда он говорил, он начинал кашлять, но чем больше он кашлял, тем больше ему хотелось говорить.
Ободранная, давно некрашеная комната, в которой он жил, отсырела по углам. В окно было видно стоящее напротив здание из розового кирпича с бесчисленными окнами. Оно застило небо. Двор был совсем темный и узкий. Солнечный свет в комнату почти не проникал.
— Не тужи, Долли, ты поправишься, — громким, звонким голосом произнес Язон.
— Да я об ином и не помышляю, — ответил Долли, кашляя и мотая лежащей на подушке головой из стороны в сторону. — Я так умираю уже лет десять. Смерть играла со мной в эту игру в разных странах и каждый раз швыряла меня в постель. Теперь я уже начинаю думать, что смерть — моя подруга. Скажите сами: что делать в чужом городе в мерзкий осенний день? По улицам шляться? В ресторан какой-нибудь закатиться? Лучше уж я полежу в постели и понежу кости… Честное слово, смерть бережет мое здоровье, — и Долли рассмеялся, кашляя и содрогаясь всем телом. — В конце концов, — произнес он, — я тоже атлет. У нас со смертью поединок. То она меня схватит за горло, то я ее. Скверно, однако, то, что у нее больше шансов победить… Ха-ха-ха! Я тут домой матери написал: мамочка, все у меня хорошо, лучше быть не может. Целыми днями сплю, как султан, еду мне подают в постель, вечером я играю, а ночью снова сплю. Немножко слишком много сплю, мамочка! Да и кто же не станет лентяем, если не надо думать о заработке! Старики говорят: счастлив человек, который хочет и может спать… — и он снова тяжело закашлялся.
Мы видели, что наше присутствие около постели просто вынуждает Долли разговаривать, поэтому нам пришлось встать, откланяться и уйти.
На улице я попрощался с Язоном. Но, уходя, должен был пообещать, что сегодня приду ночевать к нему в отель.
21
Я снова был один и думал обо всех, кто повстречался мне в последнее время.
Господи, каким одиночеством веяло от здорового, сильного, мускулистого атлета Язона! Какое дыхание одиночества исходило от Фогельнеста и от Долли!
Мне нечего было делать, я слонялся туда-сюда по улицам, потом пошел в парк, в который уже давно не заходил. Парк был пуст из-за дождя. Я продрог и промок. Вдруг мне вспомнилась та женщина в очках, которая приняла меня за грабителя, когда я предложил ей поднести кошелку. Перед моими глазами отчетливо стояла сцена, когда добрая женщина переменила свое мнение обо мне и дала мне донести кошелку.
