— Как я рада, что ты здесь! На десятки миль вокруг нет ни одной моей сверстницы. Я слышала о тебе много интригующего, Орелия. Маман утверждает, что Чарлз Пуатевэн пылает к тебе нежными чувствами. Неудивительно, ты такая миленькая!
— Я просто с ним встречалась, — пожав плечами, возразила Орелия.
— Ну, это он настоял, чтобы его тетушка пригласила тебя. Маман говорит, что ты связана с какой-то тайной, а Мишель Жардэн говорит каждому встречному, что у твоей семьи самое лучшее происхождение по кровным узам и что ты, вполне вероятно, будешь провозглашена наследницей. Как это здорово, Орелия, я просто обожаю тайны.
— А я нет, — сказала Орелия. — Мне хочется разрешить ее.
— Неужели ты на самом деле не знаешь, кто ты? — воскликнула Серафима. — Как здорово! А я только что жаловалась, что здесь, в Террбоне, ничего не происходит.
Проявляемый Серафимой к ней интерес и ее пылкий энтузиазм позволил Орелии чувствовать себя более уверенной в радушном приеме, что было для нее большим утешением, тем более, что она вскоре заметила свою золотоволосую сестру, стоявшую в другом конце комнаты. Нанетт с серьезным видом разговаривала с Алексом Арчером, который был просто неотразим в своем темном сюртуке и брюках, хотя у него был ужасно несчастный вид. Они о чем-то спорили. Нанетт, судя по всему, о чем-то его умоляла. Орелия была уверена, что Нанетт ее заметила, так как она, задрав подбородок, тут же повернулась к ней спиной. Это был, несомненно, намеренный, доставивший ей душевную боль, вызов. Ее сестра так же отреклась от нее, как и ее мать.
В эту минуту к ней подошел Чарлз Пуатевэн и пригласил на танец. С улыбкой она приняла его приглашение, и вскоре ей уже не давали прохода кавалеры, желавшие с ней потанцевать. Все эти часы, проведенные на балу, казались ей каким-то неуловимым сном. Сколько раз, лежа на жестком матраце в сиротском общежитии, она воображала себя самой красивой девушкой на замечательном балу, но это все были лишь ее фантазии, она это понимала, а вот теперь все происходило на самом деле.
Ее сон благодаря стараниям Мишеля Жардэна и мадам Дюкло стал реальностью, но все же в нем было что-то от кошмара, так как, кружась в вальсе, постоянно кланяясь и приседая в книксене, она все время чувствовала у себя за спиной враждебный взгляд Нанетт, которая не спускала с нее голубых глаз отца, в которых мелькала злоба. Она постоянно избегала ее взгляда и все время о чем-то шепталась с кем-нибудь из гостей.
Наконец, разгорячившись, помня предостережение мадам Дюкло, что она все еще носит траур и не должна танцевать до упаду, оставаясь как можно более скромной и спокойной, она отказала третьему приглашению Чарлза и отправилась наверх, в комнату для дам.
Когда она тихо туда вошла, какая-то женщина говорила:
— Она считает, что Мишель Жардэн хочет наложить лапу на часть наследства семьи Кроули. Он сделал в прошлом году Нанетт предложение, но, как вам наверняка известно, получил отказ.
Орелия остановилась. Неужели Мишель хотел жениться на ее сестре?
— На прошлой неделе я была приглашена на утренний кофе в Мэнс, — ответила ей собеседница, — и Элизабет рассказала мне совершенно иную историю по сравнению с тем, что распускает здесь Мишель…
Орелия понимала, что правила приличия требовали от нее дать знать им о своем присутствии, но она, словно окаменев, замерла на месте, когда до нее донеслись их слова:
— Она утверждает, что эта девушка не только незаконнорожденная, но что, вероятно, Иван одурачил этих добропорядочных монахинь своей фантазией о своем адюльтере с красоткой из высшего общества, так как правда состоит в том, что она маннелука, пытающаяся выдать себя за белую.
Чувствуя, что она вот-вот упадет в обморок, Орелия выбежала из комнаты. Маннелука? Значит, они убеждены, что она — дочь октаронки. Инстинктивно она искала на галерее тень погуще, чтобы скрыть охватившее ее негодование. Ее всю трясло.
Когда она порывисто выбежала на галерею, в дальнем конце комнаты Алекс Арчер разговаривал с одним из своих прежних клиентов.
— Что вы на это скажете, месье? — Жардэн говорит своим друзьям, что намерен на ней жениться.
— У него недурной вкус, — прошептал Алекс и, извинившись, выскользнул из комнаты через высокое — от пола до потолка — растворенное настежь окно. Он был свидетелем одержанного Орелией триумфа. Сплетнями о ней, казалось, наполнилась вся комната, — с нее все не спускали глаз, все о ней говорили. Он заметил, как Жардэн тоже повсюду искал ее глазами.
Когда Нанетт обвинила его в том, что и он подпал под ее очарование, он с негодованием отверг ее вымыслы, хотя, может, и была причина для ревности. Он был восхищен поведением Орелии, ее спокойной уверенностью в себе. Она, конечно, знала, что все говорили только о ней, но не теряла своего скромного достоинства. Нет, она была слишком хороша для такого человека, как Жардэн.
Что-то ее расстроило, и ему казалось, что ему известна причина. Он испытывал острые угрызения совести, наблюдая, как Нанетт проводила свою работу среди пожилых женщин, и он знал, что только усилит ее гнев, пресекая все ее попытки к примирению.
Он шел по затемненной галерее и вдруг увидел Орелию. Сильно сжимая руками перила, она смотрела на сад, освещенный мириадами беспорядочно летающих жучков-светлячков. Подойдя к ней, он тихо сказал:
— Добрый вечер, мадемуазель Кроули.
Она порывисто задышала, пытаясь сдержать свои эмоции. Потом, повернувшись к Алексу, сказала:
— Вы назвали меня по имени отца, месье Арчер, — с вызовом сказала она. — Означает ли это, что вы верите моей истории?
— Я верю, что Иван Кроули был вашим отцом, — сказал он. — Но я не верю придуманной Мишелем Жардэном истории о том, что любовницей Кроули была таинственная женщина из высшего общества, которая тайно от всех родила вас.
— Почему же? — спросила она.
— Я не слышал ни одной сплетни, ни одного самого ничтожного слуха о каком-нибудь громком скандале, который мог бы подтвердить такую историю. Было бы просто невероятно, феноменально, если бы такое произошло, не вызывая при этом никаких подозрений у любителей посплетничать в Новом Орлеане.
— Мне кажется, что мой отец вел себя очень скромно, — холодно сказала Орелия. — К тому же я не рассчитывала, месье, что вы будете вести светскую беседу с человеком, которого вы обвинили в шантаже.
— Мне кажется, мадемуазель, что вас используют в корыстных целях. Вы сказали, что самое важное для вас — это узнать, кто была ваша мать, не так ли?
— У вас есть мать, месье?
